Роскошь нечеловеческого общения

Кавалеры были под стать своим пассиям — плечистые, румяные, в блестящих спортивных штанах с лампасами, в белых кроссовках и кожаных куртках, преимущественно черного цвета. На головах кавалеров красовались черные пролетарские кепочки, которые, впрочем, быстро выпали из ассоциативного ряда, приводящего к рабочему Максиму из знаменитого когда-то кинофильма, веселому парню, гоняющему голубей и между делом устраивающему революции. Кепочки больше не ассоциировались с рабочим классом — напротив, они стали опознавательным знаком, по которому можно было почти безошибочно выделить в толпе людей, занимающихся, как они сами это называли, «бизнесом».

В девяносто первом году на страну неожиданно обрушились Деньги.

Словно какой-то рычажок щелкнул одновременно в головах миллионов граждан. Они синхронно, будто по команде, повернулись и двинулись в противоположном направлении — противоположном относительно того, которое до этого считалось единственно верным в жизни.

В прежней жизни.

Спустя несколько лет Крюков пришел к мысли, что, в принципе, людям его поколения очень повезло. Все они — и те, кто разбогател, и те, кто опустился на самое дно бытия, — прожили вместо одной жизни две. Это как минимум. У иных получилось ухватить и побольше.

Люди вдруг поняли, что деньги — это не просто способ просуществовать еще месяц и даже купить жене или сыну новое пальто, не просто бумажки, которые, получив в кассе, следует рассовать по карманам — часть во внутренний, чтобы отдать жене «на хозяйство», часть — в боковой, брючный: долги, о которых жене знать не обязательно, а несколько бумажек — в задний: заначка, о которой тоже лучше пока молчать… Деньги — это что-то совсем другое.

Все население огромной страны вдруг почувствовало запах новой жизни, запах невиданных и невероятных прежде возможностей, которые давали деньги. Теперь больше не нужно было стесняться своего заработка, таиться, скрываться, все прежние экономические и нравственные законы оказались вывернутыми наизнанку.

Деньги давали власть, уважение в обществе, славу, они открывали любые двери и границы, проламывали стены тюрем и таможенные кордоны. Слово «бизнес» стало для девяносто первого года ключевым, в этот самый «бизнес» бросились все — от пенсионерок, продающих возле автобусных остановок цветы в горшочках, до академиков, докторов наук, известных филологов и астрономов. Ощущение того, что прошлая жизнь была чем-то вроде чернового варианта, а сейчас можно все переписать набело, было столь отчетливым, что даже Крюков, забыв о свойственном ему ироническом отношении к деньгам, увлеченный общим потоком, сунулся в издательский бизнес.

О том, чем кончилась издательская эпопея Крюкова, знал только критик Мендельштейн, который и дал Гоше взаймы, как говорится, «на развитие». И, конечно, знали добры молодцы в спортивных штанах, нагрянувшие в Гошин офис с заманчивым предложением сотрудничества и дружбы до гробовой доски.

Гоша как тогда, так и несколько лет спустя не сомневался, что принял правильное решение, уйдя из бизнеса навсегда, окончательно и бесповоротно. Тем более что Крюков никогда не ставил для себя деньги во главу угла.

Существовал он, по любым меркам, скромно — главной его ценностью была пишущая машинка. Известный писатель жил в коммунальной квартире вместе с тремя соседками-старушками, которые даже по-своему любили «нашего Гошу», хотя и подслушивали с большим вниманием все его телефонные разговоры и беседы с гостями.

В шестнадцатиметровой комнатке стояли широкая тахта, платяной шкаф дизайна шестидесятых годов, такой же дешевый письменный стол и два стула.

Комната выглядела бы пустоватой, если бы не стопки журналов и книг, кучи папок с рукописями, черновиками, заметками и эмбрионами дневников, которые Гоша время от времени начинал вести, но тут же бросал, забывая о том, что каждый день, по его собственному решению, должен быть увековечен на бумаге. Путаница в этих папках царила страшная. Гоша, пожалуй, и сам не смог бы разобраться в тысячах листов бумаги, которые составляли их содержимое. Тем не менее он ничего не выбрасывал, даже самые неудачные черновики засовывал в очередную папку и забрасывал ее на вершину бумажной горы, которая с годами выросла рядом с дверью и грозила каждому входящему накрыть его серьезным оползнем.