Роскошь нечеловеческого общения

В то же время Крюков никогда не был и нищим. Напротив, по меркам советского времени, он зарабатывал, в общем-то, неплохо. Однако светский образ жизни, который, по глубокому убеждению Гоши, был нормальным способом существования человека творческого, съедал все его гонорары. Все деньги, получаемые им за литературные «халтуры» — редактирование чужих сценариев, рецензии, газетные и журнальные статьи, — весь достаток оседал в кассах ресторанов, уходил на авиабилеты (Гоша любил вдруг сорваться с места, схватить в охапку свою очередную пассию, прыгнуть в самолет и улететь, скажем, в Сочи, без чемоданов, без пакетов с вареными курицами и солеными огурцами, без всякой цели, совершенно не представляя, сколько времени он пробудет на курорте неделю или всего несколько часов), на ящики шампанского, на огромные букеты цветов и прочие приятные и, в общем, полезные для нервной системы вещи.

В комнате Гоши и в девяностые годы все оставалось по-прежнему, добавилась только могучая телесистема — единственное напоминание об эксперименте с издательским бизнесом.

Проблема денег неожиданно вышла на первый план. Взаймы давать Гоше перестали — не потому, что не верили, а по причине полного отсутствия у друзей и знакомых свободных средств. У тех же, кто свободные средства имел, например, у господина Суханова, который очень быстро сменил проездной билет на «Жигули», «Жигули» на «Форд», а через год уже ездил на «Мерседесе», Гоша и просить не хотел.

Хотя, вполне возможно, что дали бы. И, очень может быть, даже пристроили бы к какой-нибудь скромной кормушке.

Не позволяли гордость и обида.

Скорее даже второе. Обида захлестывала Крюкова тем сильнее, чем больше он понимал, что, кроме как на себя, обижаться ему не на кого. А самым болезненным для него было разочарование — ведь он искренне считал, что те люди, с которыми он дружил прежде, никогда не изменят своих приоритетов, никогда не будут жать руки бывшим врагам — всяким секретарям обкомов и председателям горкомов, всяким комсомольским инструкторам и заведующим отделами культуры.

Эти люди, которых Крюков и прежде считал законченными негодяями, и теперь своего мнения не изменил, как-то очень быстро заняли высокое положение в новой иерархии российского бизнеса — бизнеса дикого, со стрельбой, с утюгами, которыми гладили животы несчастных «предпринимателей» из народа, с многомиллионными банковскими аферами.

Бывшие партаппаратчики кружили и рядом с Гречем, которого Крюков прежде знал довольно плохо, лишь как близкого друга Журковского. У Анатолия Карловича они изредка и встречались, выпивали, отвлеченно беседовали, как могут беседовать двое интеллигентных и образованных мужчин — о поэзии, о театре, в котором Греч разбирался получше Крюкова, о литературе, где Гоша, несомненно, брал верх.

После августовского путча Греч стал чуть ли не флагманом всего демократического движения в России, а Крюков ревниво замечал в его окружении то одну знакомую фигуру, то другую, то третью и тихо негодовал. Что же он, этот Павел Романович, этот культурный и вроде бы честный человек, что же он, не видит, с кем имеет дело? Или — не знает? Не может же он знать всех в городе…

Да нет, нечего себя обманывать. Мэр обязан знать, кто находится рядом с ним. Тем более что ближайший его помощник — вообще кагебешник, Лукин этот… Где только Греч его выкопал? Это же надо — интеллигентный человек, без пяти минут диссидент, а водит компанию с гебешниками и партийными бонзами. Пусть и бывшими, но ведь на них столько грязи наросло, что вовек не отмыться!

Когда деньги, полученные от продажи фирмы, закончились совершенно — Крюков по привычке тратил их легко, не считая и не откладывая на черный день, — он, впервые в жизни почувствовав приближение настоящего голода, все-таки обратился к знакомым с просьбой о небольшом краткосрочном кредите.

К тому времени многие из прежних его друзей уже зарабатывали приличные деньги — тот же Мендельштейн хотя бы. Семе все было божья роса — перестройка, кризисы, трудности с хлебом, бешеная инфляция, — он только здоровел, румянец на его щеках приобретал все более яркий цвет, даже волосы, кажется, становились гуще.

Сема теперь работал в самой крупной городской «желтой» газете, вел отдел криминальной хроники и на жизнь не жаловался. Количество денежных ручейков, стекавшихся в его карманы, было столь велико, что он сам иногда не мог сказать, откуда и за что он получает деньги. Заказные статьи шли не косяками, а прямо какими-то армадами. Мендельштейн не успевал осваивать весь объем и держал небольшой штат литературных «негров», которые за малую долю помогали Семе разгребать авгиевы конюшни того, что на журналистском языке именуется «джинсой».