Россия и Европа. Т.2

Это обстоятельство подсказывает нам, что наполеоновский ком­плекс, о котором мы говорим, вовсе не сводится к одной лишь жес­токой тщете временной сверхдержавности среди «царств вселен­ной» (постоянной, как свидетельствует история, она никогда не была и быть по природе вещей не может. Это знал еще Корнелий Тацит, предсказавший крушение Римской сверхдержавы от рук германских варваров за столетия до того, как оно произошло). Хуже то, что бо­лезнь эта имеет коварное свойство давать рецидивы. За первой фа­зой наполеоновского комплекса неизменно следовала вторая, едва ли не более жестокая. Ибо что-то Наполеон (и Николай, и Вильгельм, и Сталин) после себя все-таки оставляли. И то была пронзительная национальная тоска по утраченной сверхдержавности.

Если первая фаза наполеоновского комплекса опиралась — и опирается — просто на право сильного (так соблазнительно, оказывается, чувствовать, что нет нам на земле равных или, как услышим мы еще от М.П. Погодина, что «Россия может все, чего же более?»), то ключевым словом второй всегда был реванш. Ина­че говоря, со страной, на долю которой выпало историческое не­счастье побывать на сверхдержавном Олимпе (и неизбежно после этого оказаться разжалованной в рядовые), происходит, по сути, то же, повторю метафору, употребленную в третьей книге трило­гии, что с человеком, потерявшим на войне руку. Руки нет, а она все болит. Человек, конечно, сознает, что боль эта лишь фантом­ная. Но разве становится она от этого менее мучительной? Потому и называю я вторую, реваншистскую фазу наполеоновского ком­плекса «фантомной».

Каждый школьник знает, чем кончилось для наполеоновской Франции катастрофическое падение со сверхдержавного Олим­па — страна пережила неслыханное национальное унижение, была оккупирована чужестранцами и в довершение всего к власти в ней вернулись ненавистные Бурбоны, свергнутые четверть века назад революцией. И все-таки не пошел ей на пользу страшный урок. Жажда реванша оказалась сильнее. Не прошло и двух поколений, как Париж опять отдался Наполеону. Конечно, другому на этот раз, «маленькому», как назвал его Виктор Гюго, Наполеону III, но все-та- ки Наполеону. В надежде, что сорок лет спустя магия имени каким- то образом вернет стране утраченное сверхдержавное величие.

В Германии эта демонстрация мощи фантомного наполеонов­ского комплекса заняла намного меньше времени. Здесь жажда ре­ванша оказалась еще острее, и уже 15 лет спустя после падения

в революционном Берлине Вильгельма II сменил его Гитлер. В Рос­сии, однако, дело затянулось. Четыре поколения прошло прежде, чем Сталин заменил Николая I. Но затянулось это в России лишь по­тому, что ни один из самодержцев, следовавших за Николаем Рома­новым, не оказался способен сыграть роль Наполеона III. Понадо­билась тотальная смена элиты, свежая кровь, проснувшееся «му­жицкое царство», чтобы нашелся такой претендент. Но вовсе это не значит, что русская публика не маялась в тоске по реваншу между 1855-м и 1945 годами совершенно так же, как маялась в свои «фан­томные» времена публика французская или немецкая.

Разве не обещал русскому народу А.С. Хомяков, что «Станешь в славе ты чудесной/ превыше всех земных сынов»?

²⁵ Разве не был уверен Ф.М. Достоевский, что обновление человечества со­вершится «одною только русской мыслью [и] русским Богом»?²⁶

И не о том же ли тосковали в эмиграции даже осколки рухнувшей империи Романовых? Тосковали сменовеховцы, видевшие при­мер для советской России в фашистской диктатуре Бенито Муссо­лини, который, как мы помним, поклялся возродить великую им­перию Рима. Тосковали евразийцы, проектировавшие «континен­тальную и мессианскую» империю на просторах Евразии. Да зачем далеко ходить, если и по сей день тоскуют по евразийской сверхдержавности генералы, как Л.Г. Ивашов (председатель, меж­ду прочим, Державного союза) и вдохновляющие их идеологи, как А.Г. Дугин, по-прежнему видя в ней будущее России? Вот послу­шайте Дугина: «Этот Проект нисколько не утратил своей силы и привлекательности. Его реализация зависит от нового поколе­ния. К нему и обращен евразийский призыв, ему вручен евразий­ский завет».²⁷