Россия и Европа. Т.2

Вот вам и новый сценарий. И новая генеральная цель внешней по­литики, достойная сверхдержавной России, тот Novus ordo, новый по­рядок в Европе, тот «альтернативный Западу центр мировой полити­ки», который Погодин считал единственно справедливым. Даже после того, как началась война в 1853-м, и началась нехорошо, неудачно, не видел он для неё никакого иного исхода. «Вот неизбежный конец на­чавшейся войны, рано или поздно, кто бы что ни говорил, кто бы что ни делал. Против рожна прати невозможно. Сила вещей сильнее силы людей. Как ни мудрят, ни умничают люди, а история требует своего... и горе дерзким, которые с умыслом или без умысла вздумают сопро­тивляться определениям Божественного промысла».¹¹⁶

Тут важно понять, до какой степени звучало все это приговором — и не только всей прежней николаевской внешней политике с её га­рантиями целостности Турции или изоляцией Франции. Приговором звучало это и старой уваровской идеологической формуле, на осно­вании которой два десятилетия управлялась империя. Формула эта исходила, как мы помним, из того, что «мы сами по себе, а славяне сами по себе». Говоря на ученом жаргоне, она отказывалась иденти­фицировать Россию со славянством. И, с точки зрения Уварова, вполне резонно: зарубежным славянам, подданным своих законных государей, нечего было делать в его формуле. Но с рождением «пра­вославно-славянского» сценария Погодина и вожделенного переме­щения «Петербурга в Константинополь» стало вдруг очевидно, что Официальная Народность точно так же нуждается в «дополнении», говоря языком Тютчева, как и сама империя Востока.

Пожалуй, наиболее точное обоснование ревизии уваровской триады сформулировала в своем дневнике всё та же Анна Федоров­на. 26 июня 1854 года она записала: «О, если бы разразившийся кризис мог заставить Россию понять, что её историческая роль со­вершенно иная, чем роль народов Запада, что жизненный двига­тель у неё совершенно отличный...» Пока что, как видим, всё словно бы в рамках традиционной формулы. Но посмотрите, как радикаль-

Там же.

но меняется она дальше. А.Ф. продолжает: «...и условия её развития зависят [вовсе не от особенностей русской народности, как форму­лировал Уваров, но] от будущего славянских народов, освобожден­ных от турецкого ига и всякого вообще иноземного ига [намек на „поглощение" Австрии], потому что эти народы — наши братья по крови и по вере и наши естественные союзники».¹¹⁷

Одним словом, на смену привычному заклинанию Правосла­вие, Самодержавие и Народность победоносно шло совсем другое: Православие, Самодержавие и Славянство.

Глава шестая

Рождение наполеоновского комплекса

диалога Именно эта уваровско-по-

годинская смесь и легла в основу послед-

него внешнеполитического сценария николаевского царствования (который обозначили мы в предыдущей главе как стратегию «вели­кого перелома»). Это ей суждено было стать главным идейным на­следством, оставленным Николаем будущей России. И, между про­чим, ответом на вопрос, поставленный три десятилетия назад Н.В. Рязановским, почему при всех драматических изменениях рус­ской жизни после Николая обрушился в пожаре 1917 года тем не ме­нее все тот же созданный им «архаический старый режим»?

Мало того, разве не объясняет это незначительное на первый взгляд и странным образом не замеченное биографами Николая изменение в управлявшей умами формуле и реваншистскую реак­цию сегодняшнего «культурного болгарина»? Если так, то мы, похо­же, присутствовали при сотворении мифа поистине удивительной долговечности, которому суждено было пережить падение не толь­ко Российской, но и Советской империи. Тогда, в 1850-е, однако, оз­начал этот миф лишь то, что предсказывал Чаадаев: Россия обосо­билась от Европы политически, она вызывала её на бой.

Немедленные последствия этого вызова оказались катастрофи­ческими. Не только потому, что за ревизией уваровской формулы с неизбежностью последовали несчастная война и капитуляция Рос-

Анна Тютчева. Цит. соч., с. 92-93 (выделено мною. —А.Я.) сии. И даже не только потому, что эта ревизованная формула вошла в состав нового консенсуса её политического класса (а затем и на­ционального сознания страны). Еще хуже было другое: она сделала невозможным честный диалог — как между Россией и Европой, так и между погодинским и чаадаевским поколениями в самой России. Утрачен был общий язык, без которого не могло быть серьезного спора, обе стороны перестали друг друга понимать.