Россия и Европа. Т.2

Как видим, сценарий Погодина действительно завоевал себе сто­ронников на самом верху имперской иерархии. В конце концов не­сколько месяцев спустя после этого разговора Александру Николае­вичу предстояло стать императором России. Но волнует нас сейчас не столько влияние Погодина (все упомянутые персонажи говорят уже, как мы слышали, на его языке), сколько полная невозможность диа­лога между сторонами, одной из которых требования России пред­ставляются естественными и справедливыми, а другой — смертель­ной угрозой. Чем еще, спрашивается, если не европейской войной, могла закончиться такая ситуация, созданная, как мы видели, даже не столько Николаем, сколько взращенными под крылом Официаль­ной Народности политическими идеологами в конце его правления?

Более того, и во все последующие царствования Романовых от­ношения с Европой, пусть вполне мирные, даже союзные, должны были — при невозможности честного диалога — оставаться не ми­ром, а перемирием. Так, собственно, и ответила Тютчевой на её от­чаянные жалобы в 1856 году новая императрица: «мир необходим; впрочем, это будет только перемирие».¹²⁷

Так и суждено было этим отношениям длиться, покуда неразрешимый парадокс не оказался разрублен мировой войной и гибелью имперской элиты.

И ведь с точно такой же необратимостью обрубила погодинско- уваровская формула диалог между поколениями в самой России. Это очевидно, едва сравним мы чаадаевский текст с тютчевскими или с погодинскими. Ну, возьмите хоть грандиозную фантазию о «ве­ликой империи Востока», слабым и неполным очертанием которой была якобы империя византийских кесарей. Нам и на мысль не при­ходило, отвечал на это Чаадаев, чтобы петровская, европейская Россия «могла быть законной наследницей древней восточной им­перии». Ему это представлялось противоречием в терминах. В кон­це концов Византийская империя управлялась, с его точки зрения (как, впрочем, и с точки зрения сегодняшней науки), совершенно так же, как и современные ей азиатские империи.

С порога отметал Чаадаев и мысль, что на России «лежит наро­читая обязанность вобрать в себя все славянские народности и этим путем совершить обновление человечества». Словно бы «по­глощение» Россией славянской Польши сколько-нибудь продвину­ло человечество по пути обновления. Словно бы не стала «погло­щенная» Польша лишь неугасающим очагом жестоких конфлик­тов — как между Россией и Европой, так и внутри самой России. Да и кто сказал, что католические Чехия, Венгрия, Словакия или Хор­ватия пожелали бы стать частью задуманного Погодиным Союза? Разве не больше оснований было предположить, что их «поглоще­ние» привело бы лишь к еще большему уподоблению России Отто­манской империи и «Польш» стало бы в ней после этого, по крайней мере, пять? И разве, наконец, не поучителен был опыт православ­ной Греции, которая, едва получив независимость, потянулась во­все не к единоверной России, но к «еретической» Европе? И так ли уж трудно было предвидеть, что, обретя независимость, последуют за нею и православные Сербия с Болгарией?

Ирония в том, что Чаадаев, человек александровского време­ни, был прав, отметая аргументы «новых учителей». Как выясни­лось впоследствии, освобожденные славянские народы и впрямь оказались еще более неблагодарными клиентами самодержавной России, нежели греки. Короче, ничего хорошего для России, не го­воря уже о человечестве, «наполеоновская» мечта Погодина не обещала. Но он-то был уверен, что обещала — и николаевская эли­та поверила ему, а не Чаадаеву, И ей образование Славянского Со­юза под эгидой России казалось теперь единственным средством «обновить обветшалую Западную Европу, которая изобрела ланка­стерские батареи, пексановы пушки и пули Минье, но утратила ве­ру, погасила поэзию, лишилась человеческого чувства и, отрекшись от Бога, слепила златого тельца себе для поклонения».¹²⁸