Россия и Европа. Т.3

Неужели для усиления драматического эффекта, чтобы, когда начались бомбежки, выглядели они, как говорит мой собеседник, «ни с того ни с сего»? Или прав Колеров и «общественное мнение действительно ждало этой последней точки, когда сам Запад надает по щекам своей пятой колонне»?

Глава вторая У истоков «государственного патриотизма»

пороховницы

Как бы то ни было, на Крымскую войну это «про­буждение» московской публики в 1999 ^Г

°ДУ> слава богу, не тянуло - по многим причинам, обсуждать которые здесь нет смысла. Не последнюю роль, впрочем, сыграло в этом одно непредвиденное организаторами патриотической истерии обстоятельство: оказалось, что не все, причисляющие себя к национал-либералам, ведут свою родословную от Уварова. Вотлишь один пример.

Дмитрий Шушарин характеризует себя как «националиста, либе­рала, человека правых взглядов»⁷⁴. Колеров, естественно, ловит его на противоречии: «Ты назвал себя националистом. При этом многие говорят о наблюдаемом сейчас националистическом возрождении, которое связывают с переживанием косовского кризиса. Но я помню, что в дни косовского кризиса ты менее всего выступал с осуждением американской политики в отношении Косово, а больше фокусировался на проблемах югославского режима, который при­вел страну к этому кризису. То есть в тот майский день русского национализма ты оказался не со своим народом»⁷⁵.

Шушарин ответил на удивление по-чаадаевски: «Сербы - не мой народ... я считаю нормальным фокусироваться не на том, что делает Америка, а на том, что делает Россия. А её действия... оказались в стороне от всего происходящего»⁷⁶. Он даже сравнил режим

КолеровМ.

Цит. соч. С.72.

Там же. С. 71 (выделено мною - АЛ.)

Чаадаевские

Там же.

Милошевича с гитлеровским. Но оскорбленный в лучших чувствах Колеров не примирился, конечно, с таким очевидным поруганием своей святыни. Тем более, что в запасе у него был еще всепобеж­дающий, по его мнению, аргумент: «Россия, наверное, все-таки под­держивала не Милошевича, а свою идентичность, потому что, на мой взгляд, с полным основанием понимала, что для Запада нет разни­цы - Югославия или Россия, просто Югославия доступна для изнаси­лования, а Россия пока нет»⁷⁷

.

«Никогда не была и не будет, - стоял на своем отступник. - Подобного рода национальная логика самоидентификации свиде­тельствует о самоуничижении... В случае с Косово мы совершенно напрасно идентифицировали себя с сербами. Почему, собственно, мы должны считать, что у нас больше общего с ними, нежели с нем­цами, французами или американцами?.. Такая политика не рацио­нальная и в конечном счете не национальная»⁷⁸.

Очень тактично, как видим, обращает внимание Шушарин на языковое неряшество своего оппонента, особенно удручающее у Колерова, считающего себя пуристом «идеологического языка»⁷⁹. Странным образом спутал он национализм с национальностью. Между тем Соловьев объяснил нам разницу между этими понятиями еще век с четвертью назад. Да, - писал он, - национализм связан с национальностью, но лишь «на манер чумы или сифилиса»⁸⁰. Ведь и вправду, при чем здесь «идентичность России»?

Языковая неряшливость Колерова выдаёт, однако, полную неспо­собность «произвести» какой бы то ни было «смысл» в том, что он пытал­ся, но не посмел выразить. Ну, как в самом деле представляли себе национал-либералы идеальную позицию России в косовском конфлик­те? Что следовало ей сделать, чтобы «поддержать свою идентичность»? Противопоставить себя всему волнующемуся миру и заявить во все­услышание: либо вы позволяете Милошевичу довести до конца чудо­вищную этническую чистку, либо вы меня не уважаете? Какой, еще,

Там же. С. 72.

Там же.

Там же. с. 6.

Соловьев B.C. Письма. Спб., 1909.1л. С. 46.

спрашивается, смысл могло бы иметь это заявление, если не доброволь­ную идентификацию с преступлением против человечества? Или, если хотите, кроме национального позора? Да и вообще разумно ли пытаться строить международные отношения на логике пивного ларька?

Так или иначе, Шушарин в принципе отверг эту непристойную логику, спасая тем самым, если угодно, честь русской интеллигенции. Оказалось, к счастью, что есть еще порох в чаадаевских пороховни­цах.Почему после этого считает он себя националистом, отнесем на счет терминологического хаоса, царящего сегодня в России. Я во всяком случае этого не понял. Колеров, кажется, тоже. Надо пола­гать, мода такая. Происходит она, по-видимому, из того, что в прин­ципе не любят российские интеллектуалы сверхдержавных гегемо­нов (в случае, конечно, когда не Россия эту должность исправляет). Ведь точно такую же позицию, как сейчас в отношении Америки, занимали они в начале XX века в отношении вильгельмовской Германии и, что еще интереснее, даже в отношении наполеоновской Франции в начале XIX столетия.