<Москва, 25 января 1931>.
Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич,
только недавно сдал том и посылаю Вам маленькую недоимку. Робко напоминаю Вам о статьях, за которые я теперь принимаюсь. С душевным приветом
<Москва, 16.07.1931>.
Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич!
Недельки две тому назад отправил Вам корректуру «Tagebuch» Гёте. Был бы Вам очень благодарен, если бы Вы не отказались по<д>твердить получение, а также
С совершенным почтением.
<Москва, 17.07.1932>.
17/VII/32.
Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич!
Я не ответил тотчас же на Ваше любезное письмо[229]
, потому что хотел сначала урегулировать с «Академией» вопрос о Жиле Блазе[230]. К сожалению, это несколько затянулось и я только сегодня подписал договор.Премного обязан вам за Вашу любезность![231]
Если попаду этим летом в Ваш город, то позволю себе лично поблагодарить Вас.Мой брат сердечно Вам кланяется.
Ваш
<Москва, 4 февраля 1935>.
Дорогой Михаил Алексеевич,
очень был взволнован и обрадован, увидав знакомый почерк на конверте! Я страшно тронут, что Вы так вспоминаете Ваших московских друзей, которые искренно и горячо Вас любят. Будь Вы не Михаил Алексеевич, а другой, Вы бы конечно мне ответили: «Был в Питере — и не зашел ко мне!» Откровенно говоря, я не зашел к Вам просто потому, что не решился Вас беспокоить, зная от многих питерцев, что Вы себя не важно чувствовали. Как бы то ни было, я счастлив, что я имею повод с Вами побеседовать хотя бы письменно. Вы спрашиваете о Гете. С ним, т. е. с Х-ым томом случилось трагикомическое несчастие, о котором я как будто даже говорил, когда Вы были в Москве. А именно: несколько лет тому назад, вероятно, когда меня уплотняли, я потерял всю уже переведенную часть рукописи; правда, Ваши стихи уцелели. Я об этой неприятности давно перестал думать, вернее, приучил себя не думать, чтобы не огорчаться, и в тайной надежде, что либо ГИХЛ, либо издание, либо я — не доживем до Х-ого тома. Но не тут то было: вот уже 2 месяца, как новый редактор классиков (к счастью, любитель музыки, в частности Баха) меня досаждает. Однако за последние два года судьба меня опять переквалифицировала и я опять стал искусствоведом, в частности, архитектуроведом, и у меня, как говорится, фактически нет ни минуты свободного времени. Поэтому я все это дело спихиваю некоему милейшему Асмусу[233]
, который как будто на это соглашается с тем, однако, чтобы я все же последил за текстом. На днях передаю ему все дела и надеюсь, что скоро сообщу Вам о судьбе и, надо думать, новой расценке Ваших стихотворных переводов.Пропавшие переводы принадлежали перу Вашего ленинградского Гревса[234]
и одной моей московской тетушки[235].Я через Лозинского[236]
узнал, что Гревс относится к этому по-философски, ну а тетушка — мне простит. Таково положение дел. Верится с трудом, не правда ли? Но это так.Это письмо занесет Вам наш общий большой друг Александр Семенович Стрелков[237]
, которому я также поручаю вручить Вам свежеиспеченный экземпляр моего перевода с итальянского Фиренцуольо <так!>[238], и, конечно, не для того, чтобы Вы это читали, но как знак моей преданности и моего преклонения перед Кузминым.Своих московских друзей видаю редко. Все очень заняты и переутомлены. Я видел, что у Вас в Питере все же нет такой суеты и таких лихорадочных темпов, как у нас. Передаю горячий привет от всех Шервинских, всех Ярхо, от Александрова[239]
и особливо от Шпета[240].Наташа кланяется Вам с той же нежностью,
с какой она всегда о Вас вспоминает.
Сердечно преданный Вам
<Р. S.> № моей квартиры переименован: уже не 69 (!), а 20.
Was weiss der Farn von der Zukunft?