Россия и Запад

Joseph Brodskys letzter Gedichtband «Landschaft mit Hochwasser» («Пейзаж с наводнением», postum 1996) lässt sich gleichsam als Testament lesen. Der Gestus des «zuletzt vor dem Tod geschriebenen Textes» ist diesem Dichter ohnehin eigen. Brodsky war ein eigentümlicher Totenpoet in seinen frühesten Schaffensjahren — von «Ein Judenfriedhof bei Leningrad» bis «Große Elegie für John Donne» — und er sollte es in den Jahren vor seinem Tod wieder werden durch die nüchterne Ankündigung seines Ablebens, durch testamentähnliche Texte. Es sind Einübungen in die Sterblichkeit — mit dem Blick auf die Unsterblichkeit.

Ein Gedicht trägt den rätselhaften Titel «Anmerkungen eines Farns» («Примечания папоротника») und stammt aus dem Jahr 1989:

                      Примечания папоротникаGedenke meiner,flüstert der Staub.Peter HuchelПо положению пешки догадываешься о короле.По полоске земли вдалеке — что находишься на корабле.По сытым ноткам в голосе нежной подруги в трубке— что объявился преемник: студент? хирург?

инженер? По названию станции — Одинбург —что пора выходить, что яйцу не сносить скорлупки.В каждом из нас сидит крестьянин, специалистпо прогнозам погоды. Как то: осенний лист,падая вниз лицом, сулит недород. Оракулне лучше, когда в жилище входит закон в плаще:ваши дни сочтены — судьею или вообщеу вас их, что называется, кот наплакал.Что-что, а примет у нас природа не отберет.Херувим — тот может не знать, где у него перед,где зад. Не то человек. Человеку всюду

мнится та перспектива, в которой онпропадает из виду. И если он слышит звон,то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду.Поэтому лучше бесстрашие! Линия на руке,пляска розовых цифр в троллейбусном номерке,плюс эффект штукатурки в комнате Валтасараподтверждают лишь то, что у судьбы, увы,вариантов меньше, чем жертв; что выскорей всего кончите именно как сказалацыганка вашей соседке, брату, сестре, жене

приятеля, а не вам. Перо скрипит в тишине,в которой есть нечто посмертное, обратное танцам в клубе,настолько она оглушительна; некий антиобстрел.Впрочем, все это значит просто, что постарел,что червяк устал извиваться в клюве.Пыль садится на вещи летом, как снег зимой.В этом — заслуга поверхности, плоскости. В ней самойесть эта тяга вверх: к пыли и к снегу. Илипросто к небытию. И, сродни строке,«не забывай меня» шепчет пыль рукес тряпкой, а мокрая тряпка вбирает шепот пыли.

По силе презренья догадываешься: новые времена.По сверканью звезды — что жалость отмененакак уступка энергии низкой температурелибо как указанье, что самому поравыключить лампу; что скрип перав тишине по бумаге — бесстрашье в миниатюре.Внемлите же этим речам, как пению червяка,а не как музыке сфер, рассчитанной на века.Глуше птичкиной песни, оно звончей, чем щучьяпесня. Того, что грядет, не остановить двернымзамком. Но дурное не может произойти с дурнымчеловеком, и страх тавтологии — гарантия благополучья.[241]