Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век

«Особость» Рыкачева объяснялась еще и тем, что по своему складу он был «не только и не столько журналистом, сколько ученым» (П.Б. Струве). Отсюда – склонность «к настоящему глубокому созерцанию», стремление по возможности дистанцироваться от политической деятельности, к которой Рыкачев, по его признанию, был неспособен в силу своей «мягкой, неустойчивой натуры», «совершенной неспособности сердиться, негодовать, ненавидеть врага». Именно в науке он нашел себя, оказавшись на переднем крае теоретических разработок в области экономики, социологии, политологии.

Накануне Первой мировой войны А.М. Рыкачев отметил тревожную тенденцию – отставание российской науки от потребностей жизни. Одну из причин этого он видел в гораздо большем, чем на Западе, влиянии на академическую среду марксизма, который сохранял «едва ли не самые сильные позиции в идейно-реформистской литературе» вплоть до начала 1910-х годов. А в результате «…жизнь вопиет о руководящих общих точках зрения, о теоретическом синтезе, о научных обобщениях, которые могли бы бросить свет на усложняющийся переплет экономических интересов, на быстро поднимающиеся волны экономических процессов». «Всюду растет потребность в усовершенствованной экономической организации, – писал Рыкачев, – в улучшенных методах экономического наблюдения, в уменье приспособляться к рынку, подчиняться рынку и, подчиняясь, управлять им. Разрастается экономическая деятельность государства, земств, городов. Углубляются и расширяются экономические сношения с заграницей, более нас опытной и лучше вооруженной знаниями. Но наука не в силах дать всего, чего от нее требуют».

«Малую продуктивность науки» Рыкачев объяснял не только общим ее неудовлетворительным состоянием, но и особыми условиями ее развития в России. «Наша экономическая наука всегда была отзывчива на запросы жизни. Но… слишком слабы были ее силы. Слишком мал запас академических традиций… Требовательная жизнь с ее кричащими нуждами, а иногда и грубое внешнее вмешательство не давали нашей науке сосредоточиться, накопить силы, пережить спокойно стадию ученичества и самоопределения. Внутренняя трагедия русской экономической науки в том и заключалась, что две основные ее задачи до известной степени мешали одна другой: одна задача заключалась в том, чтобы поднять академическую культуру до уровня западноевропейской науки, другая – в том, чтобы творить самостоятельно на почве своеобразной родной действительности и в связи с идейными исканиями русского общества». Отсюда, по мнению Рыкачева, отсутствие в России «самобытной научной жизни и настоящей научной традиции».

Занимаясь популяризацией в России новейших достижений западной экономической мысли, Рыкачев критически осмысливал взгляды своих зарубежных коллег, демонстрировал возможности применения их теорий к анализу российской экономики и прогнозированию ее развития. Уже в самом начале XX века он весьма скептически оценивал перспективы так называемой австрийской научной школы (К. Менгер, Э. фон Бём-Баверк, Ф. фон Визер и др.). «Нам кажется, что учиться новым теориям лучше у англичан», – замечал он, обращая внимание, в частности, на труды одного из лидеров английских «неоклассиков» А. Маршалла (по определению Рыкачева, «современного Милля в английской политической экономии»).

Много ценных идей он находил в трудах немецких теоретиков предпринимательства Макса Вебера и Вернера Зомбарта, австрийского экономиста и социолога Йозефа Шумпетера, что, впрочем, не исключало дискуссий Рыкачева и с ними. Русский ученый, в частности, обращал внимание на произвольность некоторых культурно-психологических построений своих зарубежных коллег. Он критиковал Вебера и Зомбарта за склонность к «фаталистическому и суеверному взгляду на особые психические свойства, необходимые предпринимателю», «стремление уловить и объяснить „дух капитализма“, построить и истолковать „идеальный тип“ капиталистического предпринимателя».