Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век

Собственную задачу Португейс видел в работе на длительную перспективу, в трезвом анализе процессов, изнутри подтачивающих большевистскую диктатуру. Особую роль в постепенном «выветривании большевистского иллюзиона» он отводил, как уже отмечалось, возрождению простой человеческой повседневности, которую многие эмигрантские авторы по привычке брезгливо называли «мещанским бытом». В одной из своих принципиальных статей «Пути русской свободы» (1936) Португейс припомнил лекцию эмигранта-евразийца, который горько жаловался на то, что русский народ постепенно «впадает в мещанство» и все более начинает тешиться «бирюльками пошлой цивилизации» (вроде метро, патефона и маникюра) и «вместо того, чтобы переворачивать мир, переворачивает всего-навсего пластинки на патефоне». В этой связи Португейс приводит меткое сравнение: как в добрых старых русских семьях рачительные хозяйки следили за тем, чтобы огонь в самоваре никогда не угасал, так и эмигрантские ниспровергатели советской власти тоже чрезвычайно встревожены возможностью того, что «самовар русской революции угаснет». Их логика понятна: «Пойди потом, ставь самовар заново! Покуда еще тлеют кое-какие угольки революции („нашей революции“), есть надежда, что удастся их раздуть и вновь со свистом начнут вырываться пары». По мнению Португейса, для рассуждающих подобным образом особенно невыносима мысль, что «„нашу“ революцию мы проиграли, и революция против большевистской диктатуры будет совсем уже не „нашей“, а „ихней“, т. е. другого поколения с непонятной и чуждой нам психикой, с повадками и манерами, резко диссонирующими с музыкой нашей гуманистической души».

В чем причины удивительной исследовательской и политической убежденности Португейса (этой, по выражению одного биографа, «строптивой натуры, не способной на идейные компромиссы») в конечности большевистской диктатуры? Эту убежденность, мне кажется, можно лучше понять, припомнив, что Португейс, судя по многим свидетельствам, был редким знатоком европейской политической истории, и прежде всего истории Французской революции. Во всяком случае, в его рассуждениях о перспективах развития большевистского режима можно уловить явные отголоски блестящего (и, судя по всему, имеющего универсальное значение) анализа соотношения «старого порядка» и «революции», проделанного А. де Токвилем на примере Франции. Именно опираясь на эту авторитетную позицию (нигде, впрочем, открыто не декларируемую), Португейс выстраивает цепь рассуждений, направленных против «революционного нетерпения» коллег по русской эмиграции.

Согласно Португейсу, «никогда не свергается сложившийся „новый режим“»: «Если он успел благополучно миновать „детские болезни“ своего роста, если он устоял против первых конвульсивных контратак того общества и государства, которые он обезвластил и обесправил, тогда ему уже более или менее гарантирован относительно длинный период жизни». Следует признать, утверждает Португейс, что большевистский режим устоял против «первых контратак» и «детских болезней», и теперь все расчеты на его преодоление можно, увы, связывать исключительно с его «постарением»: «Он обязательно должен постареть, чтобы сконцентрировать на себе ненависть народного большинства, чтобы разрушить все иллюзии, связанные с его рождением и молодыми годами… Режим должен остыть, сложиться, стать „пожилым“, потерять блеск великих событий… чтобы в отношениях к нему страдающих масс могла проявиться свобода оценки, и в психике народа могли бы накопиться элементы объективной ориентации в своем собственном положении».