Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век

Непосредственной движущей силой переворота стали группы, деклассированные в ходе Мировой войны и распада культуры повседневности: «Мир распался, и на оголенном мировым пожарищем месте стал голый, искалеченный человек, которому все нипочем. Этого человека большевики искали на фронте, среди дезертиров, среди деклассированных масс деревни и города, среди разношерстных толп, втянутых военно-промышленной вакханалией в горячее пекло индустрии. И этого человека они нашли в количествах, достаточных для того, чтобы стихийной лавиной затопить разрозненные экземпляры человека-гражданина».

Иезуитская гениальность Ленина, по мнению Португейса, состояла в том, что он без боязни отдался этой стихии бунта, интуитивно чувствуя, что «бунт – не антагонист власти, а судорожный порыв от власти, переставшей пугать, к власти, которая внушит дрожь страха заново». Ленин оказался единственным, кто проницательно понял, что «власть абсолютную, типа божественной, он получит, разнуздав стихию бунта». Ленин чувствовал, что «только массу, пришедшую в ярость, потерявшую всякие следы общественного сознания, можно превратить в послушное стадо диктатора. Он знал, что через бунт она придет в изнеможенное и опустошенное состояние, на котором легче всего можно будет построить свое царство».

Драма же демократических оппонентов большевизма состояла в том, что они опасно недооценили силы разложения и анархии, накопившиеся к тому моменту в России. Впрочем, подлинная демократия все равно в то время не нашла бы в стране элементов, способных в жестокой (а иной она быть не могла) схватке победить силы хаоса: «Демократия, которая не была в состоянии идти по линии хаоса, вынуждена была искать равнодействующую

линию между силами хаоса и идеалами демократии. Но она не была в состоянии найти достаточно мощную силу, противодействующую хаосу».

Российская демократия оказалась стреноженной перед лицом большевизма еще и потому, что тот впервые в истории явил собой (следующим в этом ряду будет германский фашизм) абсолютно новый феномен – демократизацию реакции. «Случилось то, к чему демократическое сознание XIX и XX вв. было менее всего подготовлено, – отмечает С. Португейс. – Политическая реакция из господской, из барской, превратилась в реакцию народную, плебейскую. Социальная демократизация реакции – вот что сообщило ей грандиозный размах и дало необычайную силу. В качестве народной эта реакция легко стала впитывать в себя некоторые идеи социализма-антикапитализма, и тут-то явственно обнаружилось, какой варварской, губительной для человеческой индивидуальности силой может стать социализм, из которого выпотрошены идеи и идеалы политической демократии».

Оригинальность исторической концепции Португейса состоит в рассмотрении цепи исторических событий с двух противоположных ракурсов, точнее, на скрещении двух разнонаправленных аналитических стратегий. С одной стороны, каждое событие так или иначе «входит в историю» – в этом смысле вся причудливая цепь российских революций начала XX века уже заняла в истории свое место. Существует, однако, и другой принцип исторического понимания, но его, отмечает Португейс, применяют куда меньше: «Не только события входят в историю, но и история входит в события»:

«Иными словами, в данное событие врываются силы „диалектики“, силы социологического развития, превращающие первоначальную значимость этого события из одной в другую, нередко прямо противоположную».

По мнению Португейса, не только большевизм вошел в историю, но и в него самого вошла история, вошли исторические силы, давшие ему жизнь, но жизнь эту направившие по путям, над которыми замыслы самих большевиков были уже не властны: «В большевизм вошла русская история, история русского народа и история русской страны, хотя большевизм тем и отличался, потому и прибегал и прибегает к террористическим средствам, что возымел безумное намерение запереть Россию и запереть себя таким образом, чтобы русская история никоим образом сюда не вошла. Русский большевизм захотел быть антиисторичным, внеисторичным и надисторичным, в этом и заключалась его крайняя „революционность“, чтобы в историю войти, а ее к себе не впустить». Отсюда – «террористическая истеричность» большевиков, которая постоянно подпитывалась намерением «оградить себя от проникновения истории в собственный организм». В этой связи, комментируя широко бытовавшие параллели исторической роли большевиков с деятельностью Петра Великого, Португейс всегда настаивал на их принципиальном отличии. Петр, по его мнению, прорубив «окно в Европу», впустил историю в Россию; Ленин и Сталин попытались запереть Россию от истории.