Российский либерализм: идеи и люди

Но в 1843 году Аксаков оказался в составе комиссии князя П. П. Гагарина, отправленной для ревизии в Астраханскую губернию. Он один трудился почти столько, сколько остальные одиннадцать чиновников. «Астраханское сидение» 1844 года закончилось увольнением бездеятельного и жадного губернатора.

Дальнейшая работа Ивана Аксакова в провинции (Калуга, Бессарабия, Пошехонье, Ярославль) привела его к разочарованию в возможности противостоять бюрократической системе, даже будучи честным и работоспособным человеком. Не принес утешения и переход в Министерство внутренних дел (1848): «Я решительно убеждаюсь, – замечал он, – что на службе можно приносить только две пользы: 1) отрицательную, то есть не брать взятки, 2) частную, и только тогда, когда позволишь себе нарушить закон…» При этом Аксаков успевал делать многое: он помогал страдающим от помещичьей несправедливости крестьянам выкупаться на волю, одновременно собирал средства для учреждения коммерческого училища и хлопотал, например, о возвращении легендарного угличского колокола, сосланного в Сибирь «за соучастие» в убийстве царевича Дмитрия.

К 1849 году Иван Аксаков вступает в жизнь как литератор: его стихи, мистерия «Жизнь чиновника» и неоконченная поэма «Бродяга» полны патетики: «И мы, трудясь, трудам своим не верим, И втайне мы не верим ничему

…» («После 1848 года»); или «И дерзко я на сердце положил тяжелый гнет упорного терпенья…» («Усталых сил я долго не жалел», 1850). Цензура такие произведения в печать не пропускала, но они не умерли «в столе» и впоследствии увидели свет. Поэма «Бродяга» по сюжету и местами по стихотворному размеру предваряла хрестоматийную некрасовскую «Кому на Руси жить хорошо», да и сама частично вошла в хрестоматии.

17 марта 1849 года Иван Аксаков попал под арест: его на основании перехваченных писем к московским друзьям заподозрили в создании совместно с Ю. Ф. Самариным «подпольной организации». Император Николай, ознакомившись с материалами допроса Аксакова, сделал там личные замечания (весьма доброжелательные) и дал ставшую знаменитой инструкцию начальнику III отделения А. Ф. Орлову: «Призови, прочти, вразуми и отпусти!»

Аксаков оказался на свободе, но под негласным надзором. В 1851 году министр Л. А. Перовский предъявил ему фактический ультиматум: либо служить, либо заниматься литературной деятельностью – и Аксаков подал в отставку. Это был единственный способ отстоять свои права. «А как вы думаете, спросил ли бы Пушкин, какую карьеру ему выбрать?» – подбодрила его А. О. Смирнова-Россет.

В 1840–1850-х годах Иван Аксаков был еще «чистым и ярым западником» – об этом свидетельствует в своих записках А. И. Кошелев. Аксаков не разделял ни восхищения допетровской Русью, ни преклонения перед «особенностями» русского народа. Он слишком много повидал в российской провинции и желал не построения теорий, а конкретных практических улучшений действительности, в том числе отмены крепостного права и реформирования судебной системы. Славянофильские крайности старшего брата Константина нередко вызывали у Ивана иронию. Снимок Константина на дагерротип он, например, комментировал так: «Истый москвич с татарскою фамилиею и нормандского происхождения, в русском костюме XVII столетия, сшитом французским портным, изобретением западным XIX века, передал свои черты лица медной доске…»

В более серьезных спорах с братом Константином (заслужившим прозвище «передовой боец славянофильства») Иван Аксаков призывал прежде всего считаться с действительностью. А действительность иногда доводила его до отчаяния: «Ах, как тяжело, как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой вонючей среде грязи, пошлости, лжи, обманов, злоупотреблений, добрых малых, мерзавцев, хлебосолов-взяточников, гостеприимных плутов – отцов и благодетелей взяточников… Вы ко всему этому относитесь отвлеченно, издали, людей видите по своему выбору только хороших или одномыслящих, поэтому вы и не можете понять тех истинных мучений, которые приходится испытывать от пребывания в этой среде, от столкновения со всем этим продуктом русской почвы. Там, что ни говорите в защиту этой почвы, но несомненно то, что на всей этой мерзости лежит собственно ей принадлежащий русский характер!»

В 50-х годах славянофильство теоретика Константина казалось практику Ивану лишь отвлеченной теорией. И он критиковал «деспотизм теории над жизнью», как «худший из деспотизмов», поскольку попытки подчинить народ чуждой ему теории делают жертвами целые поколения. «Допетровской Руси сочувствовать нельзя, а можно сочувствовать только началам, не выработанным или даже ложно направленным русским народом, – но ни одного скверного часа настоящего я не отдам за прошедшее!»