Розанов

Еще резче Розанов отзывался об Але в письмах о. Павлу Флоренскому: «Еще наши дети ездили (езжали) в больницу, охотно, любовно, и сострадательно, а противная скучающая морда Саньки Бутягиной показывалась на полчаса… Видеть этот (камень) в Санькиной душе по отношению к матери, которой она ни одного никогда нежного слова не сказала, не положила ей ни разу на щеку любящей ладони, ни прижалась ни разу, – был истинный УЖАС. Но зная греческую и необъяснимую (гипнотическую) любовь их, матери к этой ничтожной козявке – я никогда слова ей не сказал».

И в другом письме: «Не знаю, до 23 лет Шура была талантлива: но она остановилась, притупилась, потеряла свой “глазок” на вещи, обеззубетясь около Медведя (поп) и около “подруг”, и не замечая, что подруги ее совершенно тупые существа (“ученые барашки”). У нее в душе и уме встал “шаблон”, и она за ним ничего не видит. Мысль, что “женщины будут равны мужчинам”, “потом”, “когда Мы” и т. д. – это их пафос теперь».

Последнее замечание в этом письме можно рассматривать как свидетельство ростков феминизма на розановском дворе, и характерна сексистская реакция В. В. в разговоре с юными поборницами женских прав начала XX века:

«– Да женщины, залезая в науку и литературу, ничего не делают, как только рабски копируют мужское…

– Это ПОКА, п. ч. женщина была РАБОЙ.

Вообразите: это в 1914 г., а не в 1863 г. Скучно и противно.

УСТАЛ».

Он не только устал, но был страшно зол, раздражен и не пытался своего раздражения скрыть, однако помимо всего этого было еще одно и куда более серьезное, в прямом смысле этого слова роковое

обстоятельство, касавшееся Александры Михайловны.

«У Розанова была падчерица – Шура, высокая девушка, дочь его второй жены попадьи Варвары Дмитриевны, – писал в 1968 году в мемуарной части своего дневника Корней Чуковский. – Раз – около 1907 г. – она назначила мне свидание у памятника Пушкина в Петербурге и сказала мне: “Я сифилитичка. Посмотрите!” (И показала болячки во рту, на шее.) “Я сама себе отвратительна. У моего отца (священника) был сифилис”. Что мне было делать? Я предложил ей – на этот день – забыть обо всем и пойти со мной гулять по городу. Мы пошли к Неве. Я читал ей стихи Брюсова, Белого, Блока. Она слушала с упоением. “Еще!”– говорила она, едва я прекращал свое чтение. На следующий день она повесилась».

Насчет повесилась – это, конечно, такая же нелепость, как и то, что В. Д. была попадьей. Вероятнее всего, в сознании Чуковского (который сам снабдил свои записи «Что вспомнилось или собачья чушь» примечанием «писано в больнице при высокой температуре») наложились судьбы Александры Михайловны и дочери Розанова Веры. Но вот что касается сифилиса, то это правда: Алю в отличие от ее сводных сестер проклятая наследственная болезнь не миновала[69], и можно лишь догадываться, как искорежила она и без того непростую ее жизнь и что пришлось испытать незаурядной девушке, попавшей в переплет безжалостных обстоятельств и неимоверно сильных человеческих влияний.

«Аля боялась “тяжелой наследственности”. Безумие и слепота вечной угрозой стояли в ее душе. Она была убеждена в неминуемой своей печальной судьбе. Когда у Али бывали сердечные припадки, ей казалось, что она слепнет, и тут она рвалась из рук и кричала. Она боялась смерти, но еще больше боялась слепоты. К слепым у нее было чувство, смешанное из острой жалости, страха и любопытства. В каждом слепом она видела своего отца, – вспоминала Надежда Васильевна. – Аля кричала, что она умирает и слепнет, и, слыша ее крики, я бросалась на кровать, зажимая пальцами уши, молилась и плакала от страха и жалости».

Но дело было не только в ней самой, ее болезни и личных бедах и невзгодах, а еще и в том, что ее авторитет среди младших сестер оказался сильнее авторитета родительского, и именно шаблонная, растерявшая свой талант «обеззубевшая», мятежная сифилитичка Аля своему вотчиму за все его «уроки декадентского» вольно или невольно отомстила, фактически если не разбив, то изрядно потрепав его семью, а виной тому оказались… евреи.

Это – Вы!

Точнее, конечно, не сами евреи, а розановское к ним отношение. На тему «Розанов и еврейство» написаны сотни исследований в разных странах и на разных языках. Вопрос этот и по сей день остается едва ли не самым острым, раскаленным и часто обсуждаемым в биографии нашего персонажа, и вряд ли он когда-либо будет окончательно решен. Однако если попытаться остаться на почве фактов и не переходить в область оценочных суждений, картина окажется примерно такова.

Василия Розанова действительно давно притягивал еврейский народ. Он находил в его обычаях и образе жизни то, что ему недоставало в русских, – семейственность, живучесть, плодовитость и умение поддерживать друг друга. Он полагал – справедливо или нет, – что в еврейской семье никогда не произойдет того, что сплошь и рядом происходило в семьях русских, и прежде всего в его собственной, начиная с самого детства.