Розанов

Письмо пришло, а революционерка эта (пропагандировала на фабриках), бывавшая у нас не менее как через два дня на третий или через день, на этот раз не была в течение двух недель и пришла уже после того, как и получено было “письмо из Ростова-на-Дону”, и произошел обыск… без результата.

Ни о чем не догадываясь (рассеянность, занятость детьми, коих 5 и все учатся), мы продолжали дружить с революционерками (две сестры, жившие душа в душу друг с другом), и они обе опять “через день или два” каждая завтракали или вечеряли у нас, иногда ночевали у нас. “К которой шло письмо” и вообще она дала “закал барышне” – не была очень развита: кончила гимназию, кажется с медалью, лютеранка, атеистка и, кроме “рабочего движения” у нас и в Германии, ничем не интересовалась, – и была скучна. Но ее сестра (тоже революционерка) была обширно образованная и, главное, развитая девушка, с знанием и любовью к Гёте, с грезами и мечтами, с начатками и зародышами религиозных чувств. Она была “до того русская”, что, нуждаясь для пропаганды обучать в одной школе на фабрике, – перешла в православие. Она мне особенно нравилась, и, собственно, на этой 2-й сестре и была основана наша дружба с ними обеими. Вот, месяца два спустя, я спрашиваю эту “интересную” сестру, – все опять-таки рассеянно:

– Знаете, какая беда могла бы выйти. Ведь у Шурочки (“барышня”) порок сердца: а об обыске она сказала: Если бы меня увезли и за мною затворилась тюремная дверь – я бы умерла (“разрыв сердца”).

Раз “не умерла”, то и говоришь о “прошлом” спокойно. Я не упрекал, но у меня были слова: “Как ваша сестра была так неосторожна

”.

Она (талантливая) всегда была нежна, глубока (и мысли, и тембр голоса), – и я был поражен, когда ее голос зазвучал холодно и формально:

– Что же, раз идет борьба и другие люди и сидят в тюрьме, и их даже казнят, – то отчего же вашей Шурочке не сесть в тюрьму?

Я был поражен и не нашелся ничего сказать.

Но задумался. И нет-нет, все возвращусь к этому факту.

– Положим, они

борются? Но ни Шурочка, ни мать ее, ни я и вообще никто из нашей семьи не борется. Сочувствуем – да. Их – гонят. Отчего им не дать приют, не спрятать, не помочь в какой-нибудь мелочи, хоть спрятать прокламации, которых сам и не стал бы читать, или их дурацкий “типографский шрифт”, коим они печатают свои замечательные произведения. “Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало”. Молоды. Борются. А я люблю видеть турнир. “Все же движение” и “меньше сна в нашей России”.

И действительно, я сам взял бы и “шрифт”, просто даже не интересуясь революцией. “Известно, обывательские люди”и как не порадеть “соседу”.

Удивительно, что и эта, развитая и глубокая, не понимает, что нельзя третьих лиц совать в борьбу и опасность, когда они вовсе сюда не идут… Какая-то неразвитость, односторонность революционного понимания.

Проходили годы. И год на 3-й, 4-й я стал допытываться:

– Что же такое вышло и что такое случилось? Да нет другого разрешения проблемы, как то, что сидевшая 2 (чуть ли не 3?) недели дома пропагандистка на фабриках – поджидала ареста Шурочки, – после которого и явилась бы к нам, с удивлением, негодованием на “подлое правительство” и упреками мне, как “я могу молчать, когда делаются такие мерзости”. Я довольно рассеян и мог бы “вознегодовать” (ведь я о всем-то догадался через годы) и из “ни то, ни се” в отношении революции – перейти в ярые. Все они – тусклые и бездарные, а у меня “перо в руках”. Вообще я очень мог бы помочь, – и меня и с других сторон “тянули”. Тогда этот решительный удар, моя “ярость”, горе семьи, “мать чахнет от увезенной куда-то дочери” сыграли бы свою роль. Я нашел бы “слова”, которых у революционеришек нет, и “составил бы момент во влиянии на общество”… Словом, это очень понятно в счетах революции, которым горе и несчастие Шурочки и ее матери и всех пяти (еще малолетних) наших детей

было нужно не само по себе, а как возбудитель ярости в видном русском писателе. Они целили совсем в другого зверя, и – не “удалось”, но кинули в жерло 7 человеческих, малолетних и больных, жизней.

Против их всех воли, и вообще на “них” не обратив никакого внимания.

Кто ж деспот? и где “обыкновенный мошенник”, – тот ли полицейский офицер с понятыми, который меня “обыскивал”, или эти “друзья нашего дома”, которых так искренно и глубоко мы любили две зимы?»

Секта