Розанов

История эта мало того что любопытна сама по себе и удачно дополняет книгу «Когда начальство ушло», а также процитированные в предыдущих главах письма Розанова Горькому и Лопатину и полемику с Чуковским и Струве, проясняет, уточняет отношение нашего протагониста к революции и революционерам с их вечным духом провокации. Но помимо этого она стала прологом к новому пируэту в судьбе Александры Михайловны, о чем В. В. позднее поведал в мемуарном очерке «Сибирский странник», вошедшем в книгу «Апокалипсическая секта».

У девушки здесь, правда, другое имя – Лиза, но это обычный розановский прием. А сюжет заключается в том, что из революции героиня, на столе у которой стоял портрет Веры Фигнер, уходит в религиозную общину, куда опять же, судя по всему, привел ее вездесущий отчим. В этом смысле его заслуги в образовании и формировании личности Али трудно переоценить, однако если задуматься, то весь этот «роман воспитания» отчасти смахивает на странную и несколько зловещую рифму к тому влиянию, какое оказал когда-то на самого Розанова семинарист-нигилист Иван Воскресенский. Конечно, В. В. свою падчерицу не мучил, не гнобил, не сек за курение, не заставлял носить навоз, поливать огороды и пропалывать сорняки, он вовсе не желал ей зла и не вымещал на ней свои комплексы, не жил за счет ее матери, а напротив – девушку развивал, просвещал, помогал печатать ее рассказы, знакомил с интересными людьми и, наконец, дарил, раскрывал перед ней свою богатую уникальную личность, но именно по этой причине сравнение с костромским нахлебником тем уместнее, что розановские не просто метания из крайности в крайность, а одновременное существование в разных, зачастую исключающих друг друга состояниях, с чем сам он психологически довольно легко справлялся в силу безграничности, «расплывчатости» (собственное выражение Розанова) и эластичности своей натуры, – все это слишком тяжело давалось его возлюбленной падчерице, безжалостно расшатывая ее нервную систему. И здесь в который раз можно вспомнить доктора Россолимо и понять гнев полупарализованной Варвары Дмитриевны и ее бессилие что-либо в жизни дочери изменить.

Именно под сильнейшим влиянием Розанова (недаром в последнем предсмертном письме он попросит у нее прощение за все свои «великие прегрешения перед ней») впечатлительную, ранимую Алю несло на всех парах, и она не могла с этим жизненным потоком справиться и остановиться, перевести дух. «Что-то стихийное и не человеческое. Скорее “несет”, а не иду. Ноги волочатся. И срывает меня с каждого места, где стоял», – писал В. В. о себе и жизни своей в «Опавших листьях», но только вот Александру Михайловну срывало и несло еще быстрее и дальше, и никаких спасительных якорей у нее не было, а православный опыт девушки, о котором пойдет речь, оказался и довольно странным, и весьма недолгим, в итоге уведшим ее далеко от церкви в сторону.

Возглавлял же общину, куда попала Аля, молодой священник, коего Розанов в своем очерке называет Ярославом Медведем, хотя на самом деле единственного иерея по фамилии Медведь в Санкт-Петербурге начала века звали Романом. Впрочем, Ярославом называл его не только В. В.[68] Батюшка сей происходил из Малороссии, был духовным чадом Иоанна Кронштадтского и производил впечатление на тех, кто его знал, довольно своеобразное. Зинаида Гиппиус называла его в своих воспоминаниях чудачливым, а сам Розанов – «угрюмым и томительным». Но именно к нему домой Василий Васильевич несколько раз приходил вместе с Александрой Михайловной и Варварой Дмитриевной. Розанову, по его словам, там показалось не слишком интересно, а вот Шуру увиденное увлекло, захватило и потрясло до слез. Девушка подружилась с женой священника матушкой Анной, стала часто в этом доме бывать, и очень скоро он сделался ей роднее того, где она жила.