Розанов

«“Лиза” – близкий нам человек, девушка лет 23-х… без детей и свободная, стала больше и больше вовлекаться в посещения, и уже ходила одна – или “к церковной службе”, но непременно – “туда”, или с кем-нибудь из детей, с одним, с двумя. К церковной службе, и “так” вообще, к чаю… – писал Розанов в «Сибирском страннике». – Я не мог не умилиться. Что может быть прекраснее и идеальнее образа, судьбы, как обращение и превращение умной, но эгоистической девушки в чудную молитвенницу, в “заботницу” по дому, около детей, – которая не только сама религиозна, но и детей “приводит к Богу”. Признаюсь, эти уединенные молитвы я даже связывал с полом. Думал, просто пришел “возраст”, – и из рассеянной девушки стало вырастать что-то более содержательное и прекрасное. “Все хорошо”. На этом мы и остановились, не углубляясь в дальнейшее. “Тяга”, однако, развивалась все далее и превратилась в потребность быть “непрерывно в том обществе”. Окончилось переездом Лизы в “тот район” города, где была “батюшкина церковь”. Оказывается, в “районе этом” было еще несколько прозелиток, самых разнообразных слоев общества, которые все в сущности составляли “одно братство” или, вернее, “одно посестрие”, так как кроме священника да “уважаемого странника”, из Сибири родом, и еще одного почтенного архимандрита, – крайне аскетического образа жизни, ученого, с литературными трудами, – других мужчин в этом “кружке” не было. Я называл – “кружок”: но у меня неудержимо стучало в голову – “корабль”. Были все явные признаки “хлыстовского корабля”, без его имени. “Корабль” этот неудержимо узнавался по присутствию особливой в нем “тяги”, – именно какой-то “духовной трубы”, которая вовлекала отдельные души, явно уже врожденно-предрасположенные, в свой могучий вихрь, сущность которого оставалась непонятною, и которому явно не было сил противиться. Формально, – ничего особенного. Усиленно молятся: но кому же это “запрещено”? и как вообще это порицать? Но в сердцевине, в “нерассказанной сказке”, вовсе не это: члены “кружка” или “корабля” повернулись спиной ко всему миру, – и хуже, чем его “отрицают”: они его вовсе не чувствуют, не ощущают, не видят, не знают. А “знают” только друг друга, и вот “друг к другу” они уже повернуты лицом, горячи, интимны, “не надышатся друг другом”».

Конечно, Розанов мог быть и был весьма субъективен, но все же сектантская община, намек на хлыстовский корабль, вообще на враждебный миру хлыстовский притягательный дух был совершенно прозрачен, и главной мишенью для автора оказался «священник-хлыст», похитивший у родителей их чадо и – что для философии Розанова очень важно и в его понимании преступно – не живущий плотской жизнью со своею матушкой («Они только кажутся мужем и женою. Может быть и жили в начале… Теперь, во всяком случае, не живут»).

«Батюшка находился в тайном идейном соперничестве со мною, – и как ученик Влад. Соловьева, и как “иерей”, – а в то время (Религ. фил. собрания) я довольно соперничал с ними. Он приходил, чтобы сказать и показать:

– Смотри, как ты раздавлен, ты и весь дом твой

– все вы тут сидящие, со своими “Религ. филос. собраниями”. Вот у вас была даровитая овца, – кровь ваша, плоть ваша. Но сказал Христос: “Не от плоти и не от крови рождается человек, а от духа”. Где же сила вашей крови, вашего родства, вашего воспитания или отсутствия воспитания: вот пришел Я, носитель духа и духовного нового рождения, и родил духовно в сию овцу новую веру, новую религию, – родил в нее новую душу: и теперь она совсем –

не ваша, а только – моя».

Эта история тогда попала в печать, и в 1907 году известный церковный деятель священник-публицист о. Николай Дроздов в статье «Сибирский пророк» писал: «Девица после пятилетнего уклонения от причащения – ныне причастилась, стала любить службы и беседы в одной из столичных церквей <у священника М.>, а равно и беседы в домах, где бывает “пророк”… никакой “пророк” не уполномочен Богом разбивать скрижали Завета, где неизгладимо начертано: “чти отца и матерь”».

Прав или не прав был Розанов в суровой оценке священника Медведя, ставшего в годы советских гонений на Церковь новомучеником и ныне прославленного в лике святых, но если говорить об Але, то для нее пребывание в той общине оказалось не духовным просветлением, не новым жизненным опытом беспокойной ищущей девицы, а чем-то вроде психоза, судорожным метанием, чьей оборотной и более отчетливой хлыстовской стороной и стало последовавшее за тем равнодушие и к Православию (девушка уклонилась в протестантство и стала водить дружбу с миссионерами), и – к своим домашним.

«Домой она только захаживает.

– Что, мамочка, лучше? О да, конечно, лучше: ты сегодня можешь сидеть (т. е. лежишь). Гораздо лучше…

И, отвернувшись, ловила улыбку подруги где-нибудь наискось.

– Ничего, мамочка, я приду! приду! Сегодня я спешу в Публичную (библ.). Прощай. Завтракать не буду. И уже дверь хлопнула.

Она всегда была уходящею или – мелькающей».