Розанов

«– Какая ночь! Звезды! Какие звезды! Халдеи, египтяне, арабы молились бы им, подняв к небу лицо, а они (с ненавистью: он писал тогда свои злые, последние, книжечки-выпуски: “Апокалипсис нашего времени”; прервался голос от вражды)… а они преют в тесноте, в духоте, под сводами, потеют, свечи коптят, жарища, дышать нечем, каплет ярым воском сверху, – ревут, как коровы, дымят угарными кадилами, глушат звоном… (задохся, протирает глаза неслушающимися, корявыми от мороза руками)… дуроломы!»[119]

«Розанов – человек, который все понимает и ни во что не верит, – рассуждал позднее А. Ф. Лосев. – Мне рассказывал П. А. Флоренский: однажды был крестный ход, в память преподобного Сергия или какой-то другой праздник, – был ход вокруг Лавры. И в этом крестном ходе участвовал Розанов. Тоже шел без шапки, всё как положено… Тут духовенство, пение, и он идет. С ним рядом и шел отец Павел, и он-то потом мне сам рассказывал: “Розанов ко мне обращается и говорит: – А я ведь во Христа-то не верю… Я-то в Христа не верю…”».

Этим не просто неверием, но какой-то личной и в то же время по-розановски фамильярной обидой на Спасителя, своими претензиями к Нему (а стало быть, на самом-то деле и глубочайшей, обиженной, личной верой) проникнуты многие из его «последних листьев».

«Ты предал и нашу Россию, до такой степени Тебя возлюбившую… И вот, настало ныне время и России, и народам оставить и Тебя… – обвинял Розанов Христа, как своего не то литературного оппонента, не то просто знакомого. – Христос не заступился за Россию. Ведь НЕ ЗАСТУПИЛСЯ? Почему Россия должна заступаться ЗА ХРИСТА? Почему она не может стать из христоЛЮБИВОЙ в христоПРЕЗИРАЮЩЕЙ?»

Впрочем, и самой России, и ее народу от негодующего человечка доставалось в те дни по полной. «Русская история, я думаю, проклята вообще. Русский народ вообще ничего не стоит. Мы все прокляты. У нас – никакого достоинства… Русские – гнилой, гнилостный народ. Россия – могила, – писал он С. П. Каблукову[120]. – Больше всего провалился Достоевский с его “народом-богоносцем”. Народ оказался действительно вонюч и подл и форменный язычник. Здесь, в Лавре, образа сбрасывают со стен, и никто на эти действительно “ИДОЛЫ” не обращает внимания. Степень равнодушия к “вере отцов” до такой степени поразительна, русский оказался до такой степени даже не “вором”, а “воришкой”, “мелким жуликом” в истории и цивилизации, что – ужас».

Но при этом В. В. не был бы самим собой, если бы не написал в те же окаянные дни Голлербаху: «До какого предела мы должны любить Россию

… до истязания; до истязания самой души своей. Мы должны любить ее до “наоборот нашему мнению”, “убеждению”, голове. Сердце, сердце, вот оно. Любовь к родине – чревна».

И с ним же, с Эриком Голлербахом, перешедшим в ту пору в буддизм, он делился своим новым старым христоборчеством и ставил вопрос о выборе веры, что называется, ребром, отказывая себе в возможности иметь даже традиционные несколько точек зрения на один предмет.

«Великий Четверг, ночь. Только что простоял “со свечечками”. И опять пережил это умиление. Но (так) как насчет “свечечек” у меня уже написано в “Апок.”, то слушал особенно внимательно и вразумительно. И вот – впечатление: “нет, что-то надо выбирать: или Вет. Зав. или

– Новый. И тогда – только Новый, или же один только Ветхий”».

Выбор, сделанный на словах нашим героем, очевиден, как очевиден и новый, еще более яростный накат розановского антихристианства за полгода до смерти в письме тому же адресату в августе 1918 года[121]. В сущности, именно в посланиях Голлербаху брань против Христа выразила себя еще более отчетливо и определенно, чем в опубликованных главах «Апокалипсиса нашего времени». Читать розановские письма той поры, равно как и неопубликованные фрагменты «Апокалипсиса», и правда жутковато, как если бы перед тобой был человек, в которого в прямом смысле этого слова вселился поэтический бес.

«Я взял маленькое зернышко…

Пшеничное, мягкое.

И раздробил им Голгофу и Христа.

Хотя они железные.

Я взял пахучесть половых органов…

Полевой фиалки…

И погасил мирру и ладан всех лампад мира.

И там, где было море слез, теперь улыбка…

Зернышко. Зернышко – прорастай сквозь Голгофу.

Зернышко, Зернышко, прорастай сквозь Голгофу…

Зернышко, Зернышко, прорастай сквозь Голгофу.

И побледнел Христос перед Розановым, который Ему напомнил о зерне».

Меж тем в стране началась гражданская война, большевики развязали красный террор, была расстреляна царская семья (но никакой реакции на это событие в розановских «листьях» нет – не знал, пропустил, не придал значения?), а в белом русском Крыму в тот великий и страшный год – по Рождестве Христовом 1918-й, от начала же революции второй – умерли связанные таинственными нитями друг с другом и с сергиевопосадским инсургентом две строгие православные старухи: жена «провалившегося» Достоевского и его печальная возлюбленная.