Розанов

О кончине Анны Григорьевны В. В. узнал от Измайлова, а о смерти Аполлинарии Прокофьевны ему никто сообщить не мог, но едва ли это известие как-то взволновало бы его. Покуда Россия по-прежнему искала и строила утопию в своем страшном будущем, Розанов уходил все дальше в прошлое и давно был не здесь и не сейчас. Шаркающими старческими шажками философ ходил своей последней осенью по земле Сергия Радонежского, любовался «изумительным оранжевым видом», смотрел последний раз на «птичий бал» и провожал взглядом улетающих на юг птиц – далеко, должно быть в Египет же, к солнцу, они улетали – и грезил той таинственной, волшебной никогда не виданной им страной. А потом возвращался домой в голодное, холодное жилище с больной женой и двумя несчастными дочерьми, которым ничем не мог помочь.

Там он иногда занимался хозяйством («И вот я качаю воду, колодезь так труден. Вася, Варя уехали. У Нади почки бол. Таня – слабенькая… В бак кухонный входит 12 ведер. Сегодня маме мыться… Не дают папке работать»), съедал свой бедный ужин, садился за письменный стол и при тусклом свете коптилки писал о том, что христианство – это «религия ужаса», что «христианство и Бог несовместимы», «христианство есть абсолютная бесполость и след. абсолютный атеизм», что «нужно именно потрястись христианству. Лопнуть. И из-под себя как пустого открыть опять Озириса. Который сотворит мир. Вырастит из себя. Вот отчего реставрация Египта – необходима… И мы будем петь хвалы египетскому фаллу…». А еще просил неведомо у кого: «Ох, устал. Лет бы 5 прожить. Натворил бы я великих дел. Кончивши Египет и разгадку…»

Ему действительно казалось в эти часы, что он приблизился к тайне бытия, и все это было еще ужаснее и абсурднее, чем майская ночь в доме Минского на Английской набережной в девятьсот пятом, чем все его декадентские шалости, вместе взятые, все условные измены жене с четырьмя девушками, все проклятые «опыты» – это был какой-то грандиозный личный провал, куда рухнула вся его шестидесятидвухлетняя жизнь и потянула за собой жизни его близких.

«Как можно быть христианином и сейчас же не сойти с ума? Можно оговориваться шуточками. Как только дело доходит до серьезного восприятия – начинается сумасшествие».

Возможно, в этих словах и есть ключ ко всему. Розанова всю жизнь разрывали крайности духа, и сколь долго его терпеливая, эластичная натура этого разрыва ни терпела, в какой-то момент он сам себя не выдержал и надорвался. От голода, холода, несварения желудка, неверных теней и гулких звуков в большом поповском доме. И все чаще стучал сморщенным кулачком и сучил худенькими ножками, сделавшись похожим на язычника, который обиделся не на истинного Христа Сына Божия, а на идола, которого за Христа принимал, когда что-то пошло не так, и принимался яростно его топтать. И только однажды, когда звездной сентябрьской ночью восемнадцатого года вдруг зазвонили в Лавре в колокол, оторвался на миг от своего безумия, замер, как будто что-то вспомнив, и посреди антихристианского, горячечного бреда написал: «Этот неизмеримо красивый гул пронесся. Я понял, до чего неизмеримо Православие. Вот революция. Советы депутатов. 4 часа. И этот звук – долгий, до того красивый – безумно. Он долго, долго гудел. И замирал так, что я плакал… Это было до такой степени величественно, неизъяснимо, что все сердце, вся душа кинулась: “туда! туда!”».

Но то был лишь редкий просвет, а потом снова пробуждался в нем полубес, и В. В. с восторгом толковал про юнейшего прекраснейшего Озириса и еще злее рычал на Христа – «Бога тьмы и гибели», «худшего из всех», «злейшего из всех».

«Попробуйте распять Солнце.

И вы увидите, который Бог.

Одно то, что неприлично – одно это только и прекрасно, возвышенно, религиозно.

Все прочее – пусто и не представляет никакого интереса».

Так что если уж говорить и о зернах и семенах, то доставшееся Розанову упало было на добрую почву и дало обильные всходы, но потом его заглушила египетская трава, не то склевали, унесли в сторону нерусского Нила хищные черные птицы. И хотя, продолжая евангельские параллели, можно сказать, что за несколько дней до кончины раб Божий Василий покается в своих заблуждениях почти так же, как благоразумный разбойник на кресте, все равно написанное им в Сергиевом Посаде против «бессеменного» Христа во славу фаллического египетского бога, спрятанное в неопубликованных посадских «листьях», осталось, а точнее возникло, вспыхнуло в истории нашей литературы после смерти автора на рубеже тысячелетий как факт, от которого никуда не деться и который требует осмысления.