Розанов

В случае с Розановым этих осмыслений – взбаламученное море, да и потом, разбойник разбойником, а на ум приходит известная басня Ивана Крылова, где В. В. профессионально предстает в иной, более привычной ему роли сочинителя[122]

. С одной стороны, роль эта ему, реакционеру, консерватору и охранителю, вроде бы и не очень подходит – Крылов все же бил по атеизму, либерализму и позитивизму, в которых наш ветхий герой замешан совершенно точно не был, да и нельзя сказать, чтобы последняя розановская книга так уж сильно на кого-то повлияла и увела от Христа, но с другой – идеи материальны, и недаром собеседник А. Ф. Лосева (предположительно, то был его секретарь философ В. В. Бибихин) воспроизводит свой разговор с учителем: «Лосев был очень страстным и пристрастным в своих оценках. Как-то раз он в запальчивости сказал, что из всей русской литературы один только Достоевский думал о сохранении России, а другие работали на разрушение. Я решил осторожно расширить список писателей: – “А Леонтьев?” – “Ну, Леонтьев”, – согласился Алексей Федорович. Тогда я решил назвать имя своего любимого писателя – и тут Алексей Федорович взорвался: “Да твой Розанов для гибели России сделал больше, чем Ленин…”».

И это далеко не единичная оценка. Так, Горький в письме Пришвину, вспоминая розановское антихристианство, называл В. В. «одним из наших духовных революционеров», а суровый Иван Ильин писал, не случайно поставив на первое место Розанова: «…все эти группы русских предреволюционных публицистов – Розанов, Мережковский, Булгаков, Бердяев, Вяч. Иванов, Белый, Чулков (а также и поэтов) – были сущими предтечами большевистской революции. Понятен их интерес к больной сексуальности, к черной мессе, к хлыстовству; их близость к партии социалистов-революционеров; их неспособность отличить “мадонну” от публичной женщины; их постоянное возвращение к сексуальному трактованию теологических тайн»[123]

.

Впрочем, справедливости ради, запретив того, кто был «хуже Ленина», и спрятав от читателей все его слова, верные ленинцы розановское «тлетворное влияние» сами же на семьдесят лет заморозили. В. В. и здесь оказался парадоксален, а случилось все это после того, как розановские писания, его резкие даже не развороты, а судорожные метания, да и вообще его личность вызвали суровую оценку не только у его друзей, но и у их прямого антагониста и главного советского литературоведа 20-х годов.

«Розанов был заведомой дрянью, трусом, приживальщиком, подлипалой, – отнюдь не нежно и не деликатно написал в 1922 году Лев Троцкий. – И это составляло суть его. Даровитость была в пределах выражения этой сути… Незадолго до смерти писал со свойственным ему юродским кривлянием о евреях как о “первой нации в мире”, что, конечно, немногим лучше бейлисиады, хоть и с другой стороны. Самое доподлинное в Розанове: перед силой всю жизнь червем вился. Червеобразный человек и писатель: извивающийся, скользкий, липкий, укорачивается и растягивается по мере нужды – и, как червь, противен. Православную церковь Розанов бесцеремонно – разумеется, в своем кругу – называл навозной кучей. Но обрядности держался (из трусости и на всякий случай), а помирать пришлось, пять раз причащался, тоже… на всякий случай. Он и с небом своим двурушничал, как с издателем и читателем. Розанов продавал себя публично, за монету. И философия его таковская, к этому приспособленная. Точно так же и стиль его. Был он поэтом интерьерчика, квартиры со всеми удобствами. Глумясь над учителями и пророками, сам он неизменно учительствовал: главное в жизни – мягонькое, тепленькое, жирненькое, сладенькое. Интеллигенция в последние десятилетия быстро обуржуазивалась и очень тяготела к мягонькому и сладенькому, но в то же время стеснялась Розанова, как подрастающий буржуазный отпрыск стесняется разнузданной кокотки, которая свою науку преподает публично. Но по существу-то Розанов всегда был ихним».

Что на это сказать? Точка зрения Троцкого имеет право на существование, как и любая другая, хоть уничижительная, хоть восхитительная оценка личности героя этой книги, только что она меняет? Перефразируя и конкретизируя фразу, приписываемую будущему врагу Троцкого товарищу Сталину про советских писателей, можно так сказать: другого Розанова у нас нет. И крамольную выскажу мысль: кто знает, как повел бы себя В. В., проживи еще при большевиках сколько-то, особенно если бы те вдруг по каким-то причинам, для пропагандистских, например, целей решили обеспечить его дровами, творожком и молочком? Может быть, и не стала бы тогда для него окаянной Советская Россия и нашлась бы для нее тысяча первая точка зрения? Но только если бы и нашлась, то, во-первых, очень ненадолго, мимолетно, а во-вторых, если бы Розанов ко всякой грубой силе, по слову Струве, не льнул, если был бы стоек, последователен, строг, дисциплинирован, ответствен, тверд и принципиален, не двурушник, не стадообразен и не ватник, если б летал по прямой, – то это был бы уже не Розанов, а кто-то другой – вот в чем вся штука.