Рождение советских сюжетов. Типология отечественной драмы 1920–х — начала 1930–х годов

Итак, в России 1920-х годов строится новый, чистый мир. «Вначале „чистка“ была метафорической (очищение от „грязи“ прежних времен), затем обрела бытовое преломление („Рассказ литейщика…“), потом — моральное („Баня“) и, наконец, превратилась в идеологическую акцию — ведь массовые чистки {319} могли практиковаться только по отношению к массовому же телу. <…> Интимнейшая, в сущности, процедура гигиены тела обретает трагедийный масштаб и статус новой мифологии»[302], — заключает исследователь. Партийную чистку в ее значении для отдельного участника можно рассматривать и как аналог процедуры «изгнания бесов» (демонов): ритуальное очищение от грехов.

Таким образом, ранняя советская драматургия, активно используя известный арсенал мифологических представлений, привносит в них новые, ранее не существовавшие смыслы.

Черты литературных архетипов, актуализированных в раннем советском сюжете

На исходе XX века проблема мифологичности заново и во многих отношениях по-иному заинтересовала ученых. Так, Е. М. Мелетинский, исследуя миф и его бытие в XX веке, писал, что некоторые черты мифологического мышления, например «настойчивые предположения смысла и целесообразной направленности всего происходящего, сохраняются в политических и идеологических системах»[303]. Сегодня о мифологичности советской культуры, в том числе литературы советского периода, энергичной актуализации в ней архаических архетипов, написано немало. Значительное место данной проблематике отведено в проекте «Соцреалистический канон», объединившем коллектив известных исследователей. Ряд полезных соображений и размышлений изложен в монографии К. Кларк «Советский роман: история как ритуал» (продолжившей направление исследований, открытое работой Джесси Уэнстон «От ритуала к роману», вышедшей в 1920 году).

Ныне формула «советского мифа» (или мифа советской культуры) стала общепризнанной.

Разберем подробнее особенности некоторых архетипов формирующегося советского сюжета.

{320} В первой главе («Новый протагонист советской драмы и прежний „хор“ в современном обличье: центральные персонажи и их конфликты») при рассмотрении действующих лиц мы говорили о рождении положительного героя отечественной пьесы 1920-х годов, нового человека советской России.

Напомню, что идея о новом народе (человеке) со времен Петра I не раз появлялась в России, от проекта Ивана Бецкого и Екатерины II до Чернышевского с его романом о новых людях. Социалистическая утопия в очередной раз актуализировала идею, заговорив теперь о социалистическом человеке.

«Герой в его разных проявлениях — самая динамичная фигура советского мифа. Он выступает как строитель новой жизни, как победитель любых препятствий и врагов»[304]. Но всепобеждающий герой ранних пьес одновременно может быть и жертвой. Это означает, что советский сюжет нередко соединяет два мифа — героический миф и миф жертвоприношения — в один, создавая новый, советский миф.

Чем же отличается обновленный советский миф от традиционного? И какие особенности обретают знакомые литературные архетипы, попадая в художественное пространство ранней советской драмы?

Немецкий славист Х. Гюнтер (в связи с анализом прозаических произведений) заметил, что «среди действующих персонажей советского мифа главную роль играют архетипы героя, отца (мудрого старца), матери и врага»[305]. В самом деле, эти архетипы оживают и в сюжетике ранней советской драматургии. Но с одним существенным уточнением: вступая в смысловое поле советского сюжета, известные архетипы обретают новые черты. Важнейшей особенностью любого архетипа, актуализирующегося в ранней отечественной пьесе, становится его неоднозначность, двойственность.

«Герой» одновременно проявляется и как «жертва».

«Врагом» может оказаться и «друг». Являя собой образ-оборотень, неустойчивый, меняющийся, он может сбить героя с верного пути, как блуждающие огни на болоте.

{321} «Мудрый отец» способен поменяться местами с другим персонажем (собственным сыном, опытным другом, высшим по рангу членом партии), из ведущего становясь ведомым, тем, кого «учат».

Наконец, образ «Великой матери» в советском сюжете выступает не только как источник тепла и заботы, но и как инстанция наказания, угрозы.

Это означает, что классические архетипы, оживая в формирующемся советском сюжете, работают в нем как перевертыши. Важнейшие, ключевые образы (понятия) не просто двойственны, они еще могут нести и противоположные смыслы:

победитель — он же и побежденный,

герой — жертва,

друг — враг,

мудрец — ученик,

забота — угроза.