Рождение советских сюжетов. Типология отечественной драмы 1920–х — начала 1930–х годов

Полемика по поводу плодотворности метода Проппа в других областях гуманитарного знания, границах применимости его систематики продолжается в мире науки больше 80 лет, поляризуя мнения крупнейших филологов и историков литературы. «… „Морфология сказки“ на десятилетия вперед заложила основы не только структурного исследования фольклора, {326} но и исследования текста вообще…»[310], — пишет исследователь, комментируя новейшее издание трудов ученого.

В последние годы предложенный Проппом метод структурно-типологического анализа сказки активно используется исследователями, изучающими культуру советской эпохи — ее кинематограф, живопись, архитектуру. По стопам этнографов и историков фольклора ныне отправились и литературоведы, занимающиеся изучением русской литературы советского периода.

К концу 1990-х годов недавнее прошлое страны вдруг стало возможным ощутить как «седую древность», настолько резким оказался временной слом. То, что советская эпоха уходила в историю, дало толчок к переосмыслению центральных ее событий и героев.

Первое издание «Морфологии сказки» Пропп окончил цитатой из Веселовского:

«Дозволено ли и в этой области поставить вопрос о типических схемах <…> схемах, передававшихся в ряду поколений как готовые формулы, способные оживиться новым настроением, вызвать новообразования? <…> Современная повествовательная литература с ее сложной сюжетностью и фотографическим воспроизведением действительности, по-видимому, устраняет самую возможность подобного вопроса; но когда для будущих поколений она очутится в такой же далекой перспективе, как для нас древность, от доисторической до средневековой, когда синтез времени, этого великого упростителя, пройдя по сложности явлений, сократит их до величины точек, уходящих вглубь, их линии сольются с теми, которые открываются нам теперь, когда мы оглянемся на далекое поэтическое творчество и явления схематизма и повторяемости водворятся на всем протяжении»[311].

Изучая формальную сторону сказки, композицию ее устойчивых элементов, Пропп писал, в частности, что точные методы «возможны и плодотворны там, где имеется повторяемость в больших масштабах…»[312]

Вот эта-то «повторяемость в больших {327} масштабах» и позволит нам прочертить некие общие ходы, характеризующие типические особенности ранней советской пьесы.

Вслед за исследователями, уже предпринимавшими попытки переноса пропповской систематики на иной художественно-культурный материал (ранний кинематограф начала века и средневековый роман, современный детектив и массовую песню)[313], рассмотрим с ее помощью отечественные пьесы 1920-х годов. С одним существенным уточнением: мы будем использовать не столько конкретику пропповского перечня функций героя, сколько метод исследовательского анализа, а именно межсюжетные сравнения как методический ход; идею разложения фабулы на устойчивые звенья; выявление обобщенных формул функций героя («борьба с антагонистом-вредителем — победа героя», «трудная задача — решение» и пр.) — при ясном понимании границ «точности» в исследовании художественных текстов.

Для этого выделим важнейшие элементы ранней советской драмы: особенности коллизий, повторяющиеся фабульные звенья (существенные черты центральных героев пьес 1920-х годов были рассмотрены в главе «Новый протагонист советской драмы и прежний „хор“ в современном обличье…»).

{328} Одним из ключевых наблюдений Проппа стал вывод о том, что «все волшебные сказки однотипны по своему строению»[314]. С известными оговорками данное утверждение можно распространить и на канонический советский сюжет. Вслед за пропповской «Морфологией волшебной сказки» попытаемся описать морфологию складывающейся сказки советской.

Исходя из положения, что «сказка нередко приписывает одинаковые действия различным персонажам»[315]

, Пропп приходит к выводу о возможности изучения сказки по функциям действующих лиц:

«Постоянными, устойчивыми элементами сказки служат функции действующих лиц, независимо от того, кем и как они выполняются. <…> Под функцией понимается поступок действующего лица, определенный с точки зрения его значимости для хода действия. <…> Число функций, известных волшебной сказке, — ограничено»[316] [выделено автором. — В. Г.].