Рукопись, найденная на помойке

А полюбившееся ему кресло было куплено для Влады родителями еще в годы ее студенчества у бабушкиной подруги тёти Шуры. Купили его за тридцать рублей, потом отреставрировали за триста: обили бархатом, обшили бахромой. Тётя Шура жила в большом красивом доме на улице Пестеля, в коммунальной квартире. Чтобы вынести кресло из ее комнаты, пришлось открыть много лет не открывавшуюся вторую створку двойной двери, а для этого – отодрать линолеум между дверями. На новое место кресло несли вчетвером – Влада, мама, мамина подруга и Владин троюродный брат. Шли зимним вечером в темноте по набережной Мойки, потом через Дворцовую площадь, где остановились отдохнуть возле Александрийского столпа и мама посидела в кресле под фонарем, потом по Александровскому саду… А когда подошли к парадной, испугались, что кресло не пролезет в двери. Но после нескольких попыток им удалось найти нужное диагональное положение и протолкнуть его внутрь.

Влада очень любила это кресло и провела в нем множество часов с книгой в руках. Потом, когда она уехала на съемную квартиру, его перенес к себе в кабинет Владин отец. А после смерти отца его облюбовал Никита. Со временем кресло явно снова стало нуждаться в реставрации: подлокотники потемнели, сиденье горбатилось буграми, не помешало бы сменить пружины. Но оно по-прежнему оставалось, пожалуй, самой уютной вещью в ее старой квартире. Теперь Влада часто сидела в нем, когда читала или шила. Ей казалось, что оно похоже на Никиту. Ну, это как в детской игре в ассоциации: «Если бы это была мебель, то какая?»

Отопление в эту зиму работало слабо, и Влада частенько надевала большую шерстяную кофту мужа. Никита был полный, а Влада – довольно хрупкая, поэтому ей приходилось оборачивать кофту вокруг себя так, что правый карман приходился на левый бок, а левый скрывался где-то в глубине. Кофта была очень теплая и мягкая, толстой вязки, и Владе казалось, что это Никита ее обнимает. Большой, мягкий, теплый – живой.

Влада вообще постоянно чувствовала какую-то связь с Никитой, иногда очень неожиданную. Например, она со страхом думала о том, что скоро кончатся американские резиновые перчатки, в которых она стирала и мыла посуду. Коробку этих перчаток Никита принес ей с работы. Она корила себя за то, что раньше ими не дорожила: не экономила, разбрасывалась, потому что была уверена, что он принесет еще. Вроде бы, что за чушь… ну, купит она себе перчатки, не такие хорошие, конечно, но вполне сносные, из-за чего тут страдать… Но непонятно почему, вот именно эти перчатки, а не какие-то другие Никитины подарки, духи там или украшения, часть из которых она без жалости продала, связывали Владу с ним. Наверное, как дура, будет хранить последнюю пару. Может, потому что такое не дарят минутным любовницам, а только тем, с кем накрепко срослись.

Про принцев и лягушек

У жизни вообще сюжетов раз-два и обчелся, по большому счёту, каждому из нас выпадают одни и те же испытания, и истории у всех одинаковые. Истории одинаковые, а смысл у каждого свой.

Наринэ Абгарян

Алине часто снились сны про школу: то она кого-то учит, иногда еще и какому-нибудь предмету, в котором вообще ничего не понимает, например, химии; то никак не может найти свой кабинет и в панике блуждает по бесконечным лестницам и коридорам; то нужно выставлять четвертные, а у нее мало текущих оценок; то дети ее не слушаются, шумят и безобразничают. Порой во сне она начинала рыдать и просыпалась потом в слезах, с ощущением горькой обиды на всех и жалости к себе. Надо же, столько лет она уже не преподает, но ее всё еще не отпускает этот тайный страх! А ведь выбирала она профессию вроде бы «по любви». И, наверное, не так уж безнадежно все было, как ей это представляется теперь: во всяком случае, ее до сих пор находят в социальных сетях старые ученики, и кто-то, оказывается, ей за что-то благодарен. Но всё равно Алине никак не избавиться от ощущения, что много лет она занималась не своим делом, напрасно растрачивая годы и здоровье.

А вообще, как, интересно, люди становятся учителями? Ну, кто-то идет в педагогический институт, потому что туда поступить легче, чем, скажем, в университет. Или после университета не находит себе места в «чистой науке». Это в сторону. А если сознательно, по желанию?

Пресловутая «любовь к детям», о которых абитуриенты говорили на собеседовании, имея о ней очень туманное представление, – «педофилия», как шутили они в молодости (теперь так шутить опасно)? Романтическое желание сделать мир лучше? Альтруизм? Пример любимого учителя, который в школе увлек своим предметом или оказался самым значимым взрослым, повлиявшим на судьбу? Желание противопоставить себя учителю ненавидимому?

Или, наоборот, жажда власти – физической или, хуже того, моральной власти над теми, кто слабее тебя; жажда, самим человеком порой не осознаваемая? Самореализация отвергаемых, недооцененных окружающими людей за счет более слабых? Психологический садизм, для проявления которого у учителя в школе есть масса возможностей?