Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры

Конечно, монах-летописец хорошо осознавал и специально отметил обширным летописным текстом то событие, которое привело к становлению «нового» русского народа. Это было крещение Руси при Владимире Святославиче, отмена племенных обычаев, введение единого культа и единой культуры с единым словенским языком богослужения во всей Русской земле. Но в распоряжении летописца были источники, которые свидетельствовали о роли на Руси словенского языка — словенской грамоты задолго до крещения. Это были договоры руси с греками, первый из которых — договор Олега 911 г. — был заключен от имени «всей руси», послы которой носили явно неславянские имена, но составлен на славянском языке.

Этот источник и другие исторические соображения летописца предопределили известный парадокс летописной композиции. Уже говорилось, что одним из источников ПВЛ было моравское «Сказание о преложении книг на словенский язык», и славянская грамота интересовала летописца уже в космографическом введении, где рассказывалось о расселении славянских племен после нашествия франков-волохов, в том числе в Восточной Европе (ПВЛ. С. 8). Как эта грамота распространилась у восточных славян, оставалось неясным. Летописец знал из сказания, что Константин и Мефодий были призваны славянскими князьями к дунайским славянам при императоре Михаиле III. Летописцу было известно, когда правил этот император, он знал из греческого хронографа, что при Михаиле после похода Аскольда и Дира стала «прозываться» — получила известность Русская земля, и в его царствование состоялось собственно призвание варягов. Казалось бы, здесь и место для текста «Сказания о преложении книг». Однако летописец, несмотря на явную несообразность с хронологией, помещает рассказ о моравской миссии солунских братьев под 898 г., вслед за рассказом о походе угров мимо Киева на Дунай и Балканы (вплоть до Солуня!). Само повествование о походе угров, изгнавших с Дуная волохов и подчинивших тамошних славян, относится к моравскому «Сказанию», но включение Киева в их маршрут принадлежит летописцу: уграм не нужно было во время своего похода форсировать Днепр и идти мимо Киева — они уже обитали в Ателькузу, междуречье Днепра и Днестра (Константин Багрянородный, глава 38). Но летописцу важно увязать этот поход с Киевом, что можно было сделать, ибо под Киевом было известно урочище Угорское. Правда, оно упоминается раньше, под 882 г., где рассказывается о том, как Олег остановился на Угорском, чтобы захватить Киев. Но это как раз и нужно летописцу, чтобы совместить в едином «хронотопе» правление Олега и происхождение словенской грамоты.

Итак, на пути от Киева к Солуню угры подчиняют себе дунайских словен, воюя «на мораву и на чехи». «БѢ единъ языкъ словѢнескъ, — продолжает цитировать «Сказание» летописец, — словѢни, иже сѢдяху по Дунаеви, их же прияша угри, и морава, и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая Русь». Последние слова, как уже говорилось, — ремарка летописца, ибо он отождествил польских (ляшских) полян «Сказания» с полянами киевскими, которых в его изложении уже подчинил Олег со своими «варягами, словенами и прочими, прозвавшимися русью» (ПВЛ. С. 14), и которые в его (летописную) эпоху зовутся Русью. Создав эту историческую конструкцию, летописец уже может утверждать: «Симъ бо первое были преложены книги моравѢ, яже прозвася грамота словѢньская, яже грамота есть в Руси и в болгарѢх дунайских» (ПВЛ. С. 15).

Летописец прибегнул тут к традиционному методу средневековой «этимологии», отождествив на основании совпадения племенных названий «дунайских» и днепровских полян. Рассказ о моравской миссии славянских первоучителей, продолжившей миссию Павла в Иллирике, он завершает утверждением, что и «словеньскому языку учитель есть Павелъ, от него же языка и мы есмо Русь, тѢм же и нам Руси учитель есть Павел. […] А словеньскый язык и рускый одно есть, от варягъ бо прозвашася Русью, а первое бѢша словене; аще и поляне звахуся, но словеньскаа рѢчь бѢ».

Нельзя не заметить, что летописец ощущал некоторую искусственность своего построения, несмотря на то, что исторический его итог был вполне документирован: договор Олега, в войско которого входили и поляне, был составлен на словенском языке. Характерна, однако, завершающая рассказ о словенском языке ремарка о полянах: «Полями же прозвани быши, зане в поли седяху, а язык словенски един» (ПВЛ. С. 16). Ремарка как бы лишает полян этнографической специфики, апеллируя к «ландшафтному» значению этнонима.

Показательно, что в киевской легенде летописец характеризует полян как мужей «мудрых и смысленых» (ПВЛ. С. 9) в противоположность древлянам и прочим племенам, живущим «звериньским образом». Отказ от рецидивов племенного сознания в пользу общеславянского и, наконец, общерусского — русско-славянского самосознания и есть определенный итог работы летописца в поисках самоидентификации или самопознания (если пользоваться терминологией Н. С. Трубецкого и Н. И. Толстого — см. Толстой 1993; ср.: Ведюшкина 2003. С. 304 и сл.).