Русская Америка. Слава и боль русской истории

24 января (5 февраля) 1807 года Резанов сообщал своему свояку — первенствующему директору Главного правления РАК Михаилу Матвеевичу Булдакову из столицы Восточной Сибири Иркутска о том, что «силы» его «оставляют»… Но это отнюдь не конфликтует с версией отравления Резанова — яд длительного действия и должен был сказываться, подтачивая здоровье постепенно.

В том же письме Булдакову Николай Петрович писал: «Неужто у вас будет принят план мой, я не щадил для него жизни. Горжусь им столько, что ничего, кроме признательности потомков, не желаю. Патриотизм заставил меня изнурять все силы мои; я плавал по морям как утка; страдал от голода, холода, ветров отовсюду, и ещё вдвое от сердечных ран моих…»

В конце письма была приписка: «Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора

 (речь о покойной жене А.Г. Шелиховой. — С.К.), а здесь (в сватовстве к Кончите. — С.К

.) — следствие энтузиазма и новая жертва Отечеству». Как видим, настроение Резанова колебалось от мыслей о возможной скорой встрече с первой любовью на небесах до мыслей о будущей женитьбе. Однако он умер 1 марта 1807 года в Красноярске — по европейскому стилю — 13-го…

Анализ якобы деталей постепенного угасания Резанова, содержащихся в различных источниках того времени, лишь усиливает сомнения. Всё это сильно смахивает на легендирование смерти Резанова, каковые «подробности» сэр Джордж, надо полагать, «в точности» Кончите и изложил.

А сам факт осведомления крупнейшего потомственного, повторяю, «гудзоновца» о кончине Резанова — через треть века после этой кончины в глубине Сибири — наводит на вполне определённые размышления и предположения.

Организовать устранение Резанова в Красноярске в 1807 году было ещё проще, чем организовать устранение Шелихова в Иркутске в 1795 году. К тому же как раз в Иркутске Резанова могли и отравить, с расчётом на смерть уже после отъезда из Иркутска. А в 1842 году Симпсон просто пожалел бедняжку Кончиту, которая всё ещё на что-то надеялась, ждала… Или даже уже не ждала, но мучалась неизвестностью — что, как, почему, неужели разлюбил? Вот англичанин и утишил её боль — нет, не разлюбил, а просто не доехал. Опасной откровенность сэра Джорджа в любом случае уже не была — к тому времени на великих тихоокеанских перспективах России сам царизм давно поставил крест. Но об этом ещё будет сказано.

А чтобы закончить историю Кончиты и Резанова, сообщу, что академик Болховитинов ставит под сомнение версию о том, что Кончита была точно извещена о смерти жениха лишь в 1842 году, когда ей сказал об этом Симпсон. Болховитинов уверяет, что в 1960-е годы он в собрании бумаг Баранова в Российской государственной библиотеке якобы обнаружил письмо Баранова отцу Консепсии Хосе д’Аргуэло, в котором последний извещался о безвременной кончине Резанова. Но, сообщая об этом в 1994 году, Болховитинов — профессиональный историк и архивист, не привёл архивных реквизитов письма, а также не объяснил — как мог отец Кончиты и она сама узнать из письма Баранова о смерти Резанова, если Болховитинов обнаружил это письмо в архиве Баранова?

Значит, письмо не было отправлено?

И, может быть, оно не было и написано?

А СЕЙЧАС вернёмся ещё раз к «японскому» аспекту возможных перспектив России на Тихом океане, которые так и не реализовались. В истории самых начальных русско-японских отношений отыскиваются интересные судьбы, закончившиеся тоже настолько странными смертями, что анализ этих судеб расставляет дополнительные точки над «i». Речь — об отце и сыне Лаксманах…

Эрик (в русских письмах он подписывался Кириллом) Лаксман родился 27 июля 1737 года в Финляндии, в Нейшлоте, закончил гимназию в Борго, но курс университета в Або закончить не смог по бедности. В 25 лет он переселился в Петербург и с этого времени связал свою судьбу с новой родиной. Вначале преподавал естествознание и физику, потом получил в Барнауле место пастора. Но везде он, будучи человеком прилежным и наблюдательным, занимался научными изысканиями. В тридцать три года был избран академиком «по экономии и химии». Много ездил по России и почти весь 1772 год провёл на юге, занимаясь переливкой в мелкую монету захваченных у турок медных пушек. В сорок три года Лаксман-отец получил место обер-егермейстера на Нерчинских рудниках и навсегда переселился в Сибирь, бывая в столице лишь наездами. В Сибири он вскоре устраивается свободнее, заняв «кабинетскую» должность по минералогии. Кроме того, ему выхлопотали пенсию от Академии, и со временем Лаксман переселился в Иркутск.