Русская критика

Но, собственно, само «питание души» злом представляет собой явление безобразное, чудовищное и, одновременно, примитивное, пошлое. Страхов совершенно не настаивает на том, что нигилизм является сущность только цареубийц, террористов и прочих нравственных уродов. Он совершенно определенно видит его более «мягкий вариант», существующий вообще среди «просвещенных людей» с их качествами «самолюбия, зависти, бездарности, дурного сердца»: «нескончаемое злоречие, повальное злорадное осуждение — вот занятие просвещенных людей» (3, 72). Страхов прямо говорит, что «весь умственный склад нашей интеллигенции, даже той, которая далека от прямого нигилизма, направлен в его сторону» (3, 71); что «гордость просвещением есть без сомнения общая черта нашего времени, а не свойство одних нигилистов» (3, 71). («Конечно, — говорит критик, — очень дикое явление представляет недошедший до конца курса гимназист, уже с презрением смотрящий на все окружающее и видящий во всей истории, и даже в том, что было десять лет назад, уже темную, невежественную старину. Но разве он сам додумался до этой гордости? Он ее всосал из разговоров своих наставников; он ее заимствовал из каких-нибудь книг, имеющих притязание на свежую современность, из Бокля, из

Голоса, из первой попавшейся популярной брошюры. Ученая и литературная гордость разрослась в наше время до чрезвычайности и проникла всюду» (3, 71). Позже эта проблема выльется в вопрос о «смене вех» интеллигенции, образованщине и пр., представители которых также бесконечно «злоречивы», горды умом, уверены в «правильности своего мировоззрения», с помощью которого они будут «переделывать» других людей, а об образчиках же «свободы» и «свободного мышления» интеллигенции и напоминать не стоит.

Путь отрицания всех основ, служение злу, неизбежно ведет и к окончательному этапу нигилистического сознания: происходит «самоуничтожение нигилиста». Как это понимается нашим публицистом? Сама природа человеческой души такова, что и нигилист не в состоянии жить только негативным, отрицательным, злым опытом. И в нем возникает потребность в вечноценностных началах. И они оказываются ему нужны, несмотря на циничное их отрицание: «Душа человеческая не может успокоиться на таком понижении, на таком пошлом и глупом выходе. И вот, вступают в силу старые забытые слова, долг, служение, самопожертвование

. И чем отчаяннее была пустота в их душе, чем гнуснее были позывы гордости и ненависти, тем с большею силою душа выходит на этот путь, тем с большею ревностию она предается этому последнему соблазну, дальше которого уже некуда идти и нечем соблазняться. Их гонит сюда внутреннее отчаяние» (3, 65). Что это за «последний соблазн»? Это уже

извращение «вечных начал» и прежде всего начал религиозных. «В нашем мире, воспитанном на христианстве

(выделено мной — К.К.), мы должны признавать за каждым право ставить свою совесть выше всего; как бы ни была извращена эта совесть, для нее еще есть залог спасения, если она не отравлена ложью, если не отрекается от самой себя…Если бы они действительно вели борьбу только духовным орудием мысли и слова и были бы искренни, то их следовало бы признать терпимыми, какие бы безумия они не проповедывали… Не мудрено, что нигилисты не выдержали своих притязаний; они потерпели двойную неудачу: во-первых, они не имели литературного успеха, во-вторых, они очень скоро потеряли главную пружину всякой проповеди, совесть, и впали в ложь» (3, 66–67). Неуспехи в литературе, неуспехи от хождения в народ, по словам Страхова неизбежно привели нигилистов «на единственный путь, обещавший верные успехи, на путь злодейств. Вы видите, какая логика сюда их привела; они разрешили себе всякое зло, какое физически может причинять человек другим людям, и они вдруг из бессильных и пренебрегаемых сделались могучими и страшными… Они не могли убить враждебные им принципы; тогда они стали убивать людей, представляющих собою эти принципы» (Выделено мной — К.К.) (3, 69).

2.