Русские мыслители

Так миновал год — и, наконец, Белинский не выдержал. Герцен посетил его в Санкт-Петербурге; сначала царила атмосфера неловкая, почти ледяная; затем Белинского бук­вально прорвало: он взахлеб сообщил, что «гегельянский» год, с добровольным признанием и прославлением «черной реак­ции», казался тяжелым сном, жертвоприношением на алтарь не истины, а безумной логической последовательности. Заботили Белинского — и не прекращали заботить — не исторические процессы, не состояние вселенной, не тор­жественное всемирное шествие гегелевского Божества, но жизнь, свобода и упования отдельных людей, чьи муки нельзя ни объяснить, ни оправдать никакой возвышенной вселенской гармонией. С той минуты Белинский уже ни разу не глянул вспять. Облегчение пришло невероятное:

«Проклинаю, — пишет он Боткину, — мое гнусное стремление к примирению с гнусною действительностию. Да здравствует великий Шиллер, благородный адвокат чело­вечества, яркая звезда спасения, эмапципатор общества от кровавых предрассудков предания! Да здравствует разум, да скроется тьма! — как восклицал великий Пушкин! Для меня теперь человеческая личность выше истории, выше обще­ства, выше человечества. Это мысль и дума века! Боже мой, страшно подумать, что со мною было — горячка или поме­шательство ума — я словно выздоравливающий. <... > Я не сойдусь, не помирюсь с пошлою действительностью, но счас­тия жду от одних фантазий и только в них бываю счастлив. Действительность — это палач»[209].

И в том же году:

«г... Меня мучат две мысли: первая, что мне представля­лись случаи к наслаждению, и я упускал их, вследствие пошлой идеальности и робости своего характера; вторая: мое гнусное примирение с гнусною действительностию. Боже мой, сколько отвратительных мерзостей сказал я печатно, со всею иск- ренностию, со всем фанатизмом дикого убеждения! <... > А дичь, которую изрыгал я в неистовстве, с пеною у рта, про­тив французов — этого энергического, благородного народа, льющего кровь свою за священнейшие права человечества? <...> Проснулся я — и страшно вспомнить мне о моем сне <...> Чорт знает, а^/

с подумаешь, какими зигзагами соверша­лось мое развитие, ценою каких ужасных заблуждений купил я истину, и какую горькую истину — чгао все «л свете гнусно, л особенно вокруг нас.»[210].

Что до шествующего гегелевского Духа, то Герцен вспо­минает слова Белинского: «Вы хотите меня уверить, что цель человека — привести абсолютный дух к самосознанию, и довольствуетесь этой ролью; ну, а я не настолько глуп, чтобы служить невольным орудием кому бы то ни было. Если я мыслю, если я страдаю, то для самого себя. Ваш абсо­лютный дух, если он и существует, то чужд для меня. Мне незачем его знать, ибо ничего общего у меня с ним нет»[211]. В письмах Белинского есть места, где священные метафизи­ческие понятия — Вселенскость, Космический Разум, Дух, разумное Государство и так далее — порицаются, как некий абстрактный Молох, пожирающий живых людей.

А годом позднее Белинский свел счеты и с самим своим наставником: