Русские мыслители

Белинский разрушил эту традицию — и навсегда. Он вступил — ворвался — в вышестоящее литературное обще­ство на собственных условиях, ничем и никому не жертвуя. Неуклюжим полуобразованным провинциалом явился он в Москву, и сохранял многие вкусы, предрассудки и повадки своего класса до конца жизни. Родился он в бедной семье, а воспитывался в серой, унылой атмосфере захолуст­ного уездного городка. Москва до известной степени отесала и цивилизовала Белинского, но глубоко внутри он пожиз­ненно оставался грубым обывателем — отсюда и напряжен­ный, шероховатый, неуклюжий, напористый и воинствен­ный слог его писаний. И заданный Белинским тон остался в русской словесности — кажется, на веки вечные. В течение всего девятнадцатого столетия подобная же задиристая гру­бость была отличительной чертой политических радикалов, коих раздражала хорошо воспитанная консервативная интел­лигенция, чуждавшаяся политики. Революционное движение росло и ширилось, а беззастенчивые хамские высказывания то делались крикливее и оскорбительнее, то звучали при­глушеннее — и оттого еще более зловеще. Постепенно гру­биянство превратилось в своеобразный принцип, в оружие, применявшееся умственными sans-culottes\

против сторон­ников существовавшего порядка — вовсю гремела вызываю­щая ругань «народных заступников», то есть вожаков, повлек­ших за собой «униженных и оскорбленных», стремившихся как можно скорее, раз и навсегда покончить с «приторной вежливостью», под которой, по их словам, удобно скрыва­лись никчемность, мертвечина и, прежде всего, бессердеч­ная жестокость существовавшей общественной системы. Сам Белинский витийствовал в этом ключе, поскольку подобная резкость была ему просто присуща от рождения, поскольку был он широко начитан, однако полуобразован, поскольку чувства его не знали удержу и не обуздывались ни должным воспитанием, ни складом характера; Белин­ский имел обыкновение бушевать по нравственным пово­дам, непрерывно кипел, протестовал, возмущался произво­лом и неискренностью безо всякой оглядки на окружение, или место, или время. А последователи Белинского усвоили ту же манеру писать и разглагольствовать, поскольку состав­ляли партию

enrages

[219] — и подобный тон сделался у глашатаев новой истины дежурным: «передовому» человеку полагалось говорить со злобой, как бы с ощущением только что полу­ченной пощечины.

В этом смысле, истинным наследником Белинского пред­стает нигилист Базаров из Тургеневских «Отцов и детей». Когда Павел Петрович, отменно воспитанный и оттого нена­вистный Базарову — дворянин, защищающий учтивость, почитающий Пушкина и проповедующий эстетические взгляды на жизнь (в немалой степени Тургенев согласен с Пав­лом Петровичем, но чувствует при этом некую «вину»), — спрашивает нигилиста: но почему, собственно, вскрытие лягушек и прочие подобные прелести анатомических иссле­дований должно считать занятиями возвышеннейшими и важнейшими? — Базаров отвечает с намеренной грубостью и заносчивостью: а это, извольте видеть, «настоящее дело». Такие задиристые boutades[220], утверждавшие первенство и гла­венство материальных фактов природной и общественной жизни, стали общепринятыми боевыми кличами бунто­вавшей интеллигенции — вольнодумцы почитали долгом своим не только рубить и резать в глаза неудобоваримую правду-матку, но резать ее как можно громче, как можно развязнее, как можно грубее, — безоглядно и безжалостно попирая все утонченные эстетические понятия предшество­вавших поколений^ пользуясь «тактикой сокрушительного удара». Противник был, с их точки зрения, многочислен­ным и надежно укрепившимся; посему, дабы дело правды могло восторжествовать, надлежало до основания разру­шить вражеские твердыни, сколь бы ни были те прекрасны и бесценны. Правда, Белинский не доводил беззастенчи­вого натиска до полной, наиболее пагубной силы (хотя уже Бакунин занялся этим всерьез) — ибо, невзирая ни на что, Белинский все же был и слишком чуток эстетически, и слиш­ком чтил художественный гений — радикальный или реак­ционный, роли не играло, — и слишком неиспорчен, чтобы наслаждаться площадной грубостью из любви к ней самой. Но твердокаменное, пуританское пристрастие к «истине» — особенно к неудобоупоминаемой изнанке всего сущего, — но стремление провозглашать истину любой ценой, принося в жертву любые литературные и общественные условности, а, стало быть, избыточно часто и громогласно используя слова и понятия, рассчитанные на то, чтобы возмутить про­тивника до глубины души и «довести до греха», — все это шло от самого Белинского, и лишь от него самого; все это изменило и манеру, и содержание крупнейших политических и творческих споров — даже идущих ныне, сотню с лишним лет после того, как Белинский умер.