Русские мыслители

Это письмо Белинский прочитал своим друзьям в Париже. Анненков пишет: «Во все время чтения уже знакомого мне письма я был в соседней комнате, куда, улучив минуту, Гер­цен шмыгнул, чтобы сказать мне на ухо: "Это — гениаль­ная вещь, да это, кажется, и завещание его"»[218]. Знаменитое послание стало библией русских революционеров. По сути,

Достоевский был приговорен к смерти, а потом помилован и отправлен в Сибирь именно за то, что прочитал на собра­нии петрашевцев эпистолу Белинского.

Под конец жизненного пути Белинский был гуманис­том, противником богословия и метафизики, радикальным демократом; чрезвычайная сила и страстность его убеждений превращала чисто литературные споры в зародыши общест­венных и политических движений. Тургенев сказал касаемо Белинского примерно так: имеются два писательских типа — одни писатели могут быть блистательными художниками, но обитают как бы на обочине совокупных переживаний, волнующих общество, к коему они принадлежат, а другие находятся в самой гуще этого общества, будучи «органи­чески» связаны с его заботами и чаяниями.

Белинский знал — как знают одни лишь истинно «соци­альные» критики, — где именно следует искать нравствен­ный центр тяжести в любой книге, любом суждении, любом авторе, любом движении, любом обществе. Главная забота российского общества имела окраску не политическую, но социальную и нравственную. Всякий умный и пробудив­шийся русский прежде всего стремился разузнать: что делать и как вести свою частную, личную жизнь? Тургенев свиде­тельствует: в 1840-е и 1850-е годы люди очень остро инте­ресовались вопросами житейскими, будучи начисто равно­душны к вопросам эстетическим. Усиливавшийся гнет сделал изящную словесность единственной трибуной, с которой можно было рассуждать о «социальных» вопросах более- менее свободно.

Великое препирательство славянофилов и западников: с одной стороны, тех, кто видел в России не успевший раст­литься духовный и общественный организм, связанный воедино неосязаемыми узами общей любви, естественного благочестия и почтения к власти, организм, которому навя­занные извне, бездушные западные учреждения и установ­ления принесли и продолжат приносить ужасающий вред; а, с другой стороны, тех, кто смотрел на отечество как на отсталую полуазиатскую деспотию, лишенную даже зачатков «социальной справедливости» и личной свободы, — этот важнейший спор, надвое расколовший в девятнадцатом веке просвещенную Россию, мог вестись и велся преимущест­венно под видом прений литературных и философических. Власти неодобрительно косились и на славянофилов, и на западников, небезосновательно считая всякое публичное обсуждение любого сколько-нибудь важного вопроса угро­зой существовавшему порядку. Но... самодержавие отнюдь не создавало и не использовало действенных способов подав­ления свободы, столь успешно изобретенных и применяемых ныне; полуподпольное препирательство длилось, накалялось и характер принимало все более и более личный: с обеих сто­рон участники спора остро сознавали и свое общественное происхождение, и то, какими глазами глядят на него главные противники.