Русский бунт

Лубянка. Кузнецкий мост. Тверской бульвар. Покровка. Знаменка. Марьина Роща. Воробьёвы горы. Лермонтовский проспект. Парк Горького. Пятницкая. Кутузовский проспект. Проспект Сахарова. Мира. Последний Переулок. Каретный ряд. Сивцев Вражек. Улица Жу́жа. Большая Никитская. Крылатские Холмы. Остоженка. Подольских Курсантов. Александра и Зои Космодемьянских. Звёздный бульвар. Бабьегородский переулок. Пятая Кабельная. Верхние Поля. Варшавское шоссе. Сиреневый бульвар. Улица Покрышкина. Первая улица Восьмого Марта. Четвёртая улица Восьмого Марта. Лихоборские Бугры. Самаркандский бульвар. Туркменский проезд. Ереванская. Суздальская. Токмаков переулок. Полянка. Улица Радио. Бобров переулок. Грохольский. Большая Пироговская. Проезд Шмидта. Полуярославская набережная. Проезд Соломенной Сторожки. Весёлая улица. Александра Солженицына. Станиславского. Рублёвское шоссе. Пушкинская набережная. Достоевского. Гоголевский бульвар. Проезд Карамзина. Мытная. Якорная. Лавочкина. Изумрудная. Тихая улица. Шелапу…

Тут позвонил Шелобей.

— Елисей, блин, выручай! Я с Лидой на каток собрался, а она говорит тебя позвать, — а то не пойдёт она.

Я пытаюсь отмолчаться. Шелобей тоже не говорит.

Снег. Снег. Снег.

— Кхм… Тебе не кажется, что это говёная идея? — Я зол, раздражён и даже это не скрываю (вся Москва — бредовый котёл, в котором варят очень странный суп, а есть его предсто…).

— Да, понимаю, — Шелобей лепетал в трубку. — Но будет ещё какая-то Лидина подруга, так что не совсем фуфлыжно. Ты придёшь?

— Когда?

— Сегодня, в семь, на ВДНХ.

— Попробую.

Я засунул телефон поглубже в карман.

ВДНХ желтился своими бесконечными огнями, красовался колоннадами на входе, с беспечностью русского дворянина бросался павильонами, чесался костлявыми лесами, спасался от вечернего ветра музыкой — люди ему, кажется, не очень-то и нужны.

А набилась целая очередь.

— Да пневмония у Илюхи. Всё! Хана ему.

— Ма-а-а-ам! У меня ножки устали.

— А раньше тут один большой каток был… Опять попилили, сволочи.

— Расскажи мне про покупку. Про какую про покупку? Про покупку, про покупку, про покупочку мою!

— Каждый Новый год — о, давайте попрёмся на каток! Давайте попрёмся!

— А я думал, я здесь самый несчастный человек. — Шелобей обречённо курил (кататься на коньках он совершенно не умеет). Лида ткнула его в бок и покивала со строгостью: я за тобой слежу. Он, видимо, подумал чего-то не того — схватил в кулак мысль и зашвырнул подальше.

Очередь дымила (все — даже дети), тёрла руки, танцевала, развлекалась смехом и словами, — а в самых пальцах ног уже сидел косматый мороз.

Лида была в пуховике (слегка тюлень), с серо-голубыми глазами (ресницы, кажется, покрылись инеем): из-под её шапки (немного растаманской) торчат и тусуются дреды («Эй-йоу! Они не говорили, что тут так холодно!»). Совершенно неожиданно она вдруг снимает варежку, достаёт указательный пальчик — и серьёзнейше чешет им вокруг рта.

Шелобей с Лидой не смотрят друг на друга и молчат.

Я тоже.

— Кофе! Горячий кофе! Кому кофе?

— А что с твоей подругой приключилось? — сказал я, чтобы уж хоть что-нибудь сказать.

— А ей бывший палец откусил, — сказала Лида, — поехали пришивать.

Стояли, мялись, как пингвины. Очередь галдела кто как мог.

— Хочу в Сирию, — сказала вдруг Лида и спрятала выбившуюся дрединку под шапку. — Фыр-фыр.

— Езжай, чё, — сказал Шелобей.

— А там не стрёмно? — сказал я.

— Стрёмно. — Она улыбнулась своими пышными губами. — Зато красиво.

Шелобей заходил, немного нервно:

— Да какая разница? Куда бы ты ни ехал — всё равно с собой берёшь себя. — Шелобей плюнул и утёр рот. — Про это у Бодлера ещё было, ну.

Лида стала напевать под нос. Шелобей продолжал ходить и плеваться. Очередь ползла.

В сарае, где сдавали куртки и обували коньки, было что-то новогоднее (то ли давка, то ли музыка, то ли чудившийся запах мандариновых корок). Шелобей с Лидой уходили — за коньками, за другим размером, сдать вещи — и возвращались. Гостевые носки в полиэтиленовых пакетиках с почётом попрятали по карманам.

Лёд, советская музыка, гвалт. Весёлый скользкий скрип и суета.

В плане катания на коньках мы с Шелобеем были два валенка — и оба из говна; Лидочка же на льду была богиня. Пока она проезжала первый круг, чуть-чуть не визжа от восторга, Шелобей несколько раз упал (вцепившись в меня и утянув тоже). Встать не получалось — руки подгибались, колени ускользали, филигранно проезжающие дети хохотали. Лидочка — подлетела, нас подняла (дружелюбно и свойски) и дальше покатила.

— Очередное унижение, — сказал Шелобей, когда она отъехала.

— Ты чего?

Каток — штука круглая (я об этом совершенно забыл): кружить, кружить, кружить — непонятно только зачем. По сторонам тёрлись павильоны и щёлкали семки, глядя на бестолковый и уклюжий (не считая Шелобея) люд. Синие, розовые, зелёные пятна скользили — это был не лёд, а сладкая вата (ужасно химозная). В центре катка стоял красный самолёт: от мороза он никуда не мог улететь.

Шелобей с Лидой сделали круг, потом ещё круг, кое-как ещё один, с Божьей милостью, ещё один… Шелобей остановился умирать от одышки.