Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Полемика между Далем и советскими историками языка базируется на предположении, что язык, если он реформирован в инклюзивном духе, может объединять людей. Они описывают язык так, как будто бы он существует в бестелесном, абстрактном виде. Рассказы из «Записок охотника», однако, напоминают нам, что для репрезентации крестьянского голоса нужна бумага, а также чернила, печатный станок и почтовая система. Они помогают нам увидеть, что выбранные Тургеневым темы изготовления бумаги и акусматического слушания позволяют предположить, вписывая эти тексты в историю, что она не обязательно завершается установлением тесных связей между людьми, а может двигаться от объединения к изоляции. Следуя работам Беньямина, археологи медиа (исследователи, которые ищут и теоретически описывают историю медиа и медиаформатов) утверждают, что история коммуникационных технологий – это не история плавного перехода к все более совершенным и абсолютным процессам передачи данных, уничтожающих барьеры между людьми, а скорее история странных поворотов и неожиданных результатов.

Такие ученые, как Мюллер, Бен Кафка, Джонатан Стерн и Лиза Гителман, указывают на материальные средства, в которых воплощаются медиа, а также на то, что передача, вне зависимости от того, что является ее объектом, всегда фрагментирована и ограничена[714]

. Их идеи помогают нам понять, почему Тургенев описывает работников бумажной фабрики одновременно как мастеров привлекательной архаичной формы устного искусства и как жертв, которых эксплуатирует современная промышленность. Если он и знал во время написания «Записок охотника» о технологическом прогрессе, который представлял собой непрерывный станок, он его не принимал, описывая себя как внимательного, осмысленного слушателя, передавая деревенские звуки выборочно, а не полностью.

Фредерик Джеймисон утверждает, что в 1840‐е годы европейские реалисты перешли от изображения чувств к изображению «аффекта», то есть не конкретно названного чувства, которое способствует развитию повествования, а чего-то более телесного, основанного на опыте и впечатлениях[715]. Это различие напоминает упомянутое Тургеневым в его сравнении собственной музыкальной «жажды» с желаниями других слушателей, которые хотят, чтобы музыка усилила «определенные идеи», ими уже и так разделяемые, – общие места, испеченные быстро, как лепешки.

Тургеневское описание охотника, напряженно пытающегося в темноте преодолеть свои слуховые ограничения – когнитивные, социальные, социологические, – предвосхищает аргументы теоретика медиа Джона Дарема Питерса, который объясняет, что обещание, которое давала технология середины XIX века, – уничтожить барьеры между людьми – способствовало возникновению нового типа мышления о человеческих взаимоотношениях. Питерс отмечает, что в период, начавшийся в 1840‐х годах, «технологии, такие как телеграф ‹…› превратили старый термин „коммуникация“, который когда-то использовался для описания любого типа физического трансфера или трансмиссии, в определение нового типа псевдофизической коммуникации, преодолевающей временные и пространственные барьеры». Однако более дешевые, быстрые технологии не смогли сблизить людей. «Стремление к сближению с другими мотивировано опытом блокировки и поломки», и обещания телеграфа и непрерывного бумажного станка – которые, казалось, должны были привести к переизбытку новых способов речи, – только подчеркнули агонию одиночества и тоски по единению[716]. Имеет смысл, таким образом, считать, что охотник Тургенева, пока он пытался по-настоящему услышать крестьян, оказался вовлечен в фантазию о возможности непосредственной передачи звука или о медиации посредством традиционной технологии, которая лучше сочеталась с его собственным опытом единичных, невыразимых переживаний. Процесс слушания в данном случае отвлекал его от мыслей о все более широкой доступности бумаги, которая производилась все более механизированным способом, и сопутствующем ее распространению обещании широкого оборота большого количества данных.