Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Если говорить анахронически, «Записки охотника» Тургенева предвосхищают опыт слушателей XXI века, которые с энтузиазмом слушают ретрозаписи. Стэн Линк отмечает, что звуковые записи, которые интегрируют «шум», отходят от идеалистичного представления о музыке как о чем-то совершенном и бестелесном: «включение в запись чего-то подобного звуку крутящейся пластинки – это реконструкция определенной обстановки слушания, что является противоположностью реконструкции ‹…› музыкального объекта»[717]. Кажется, что Тургенев стремится к созданию такого же эффекта. Его многогранные описания сделанной вручную бумаги и ее производителей, то, как он изображает самого себя как особенно чувствительного слушателя, опыт охотника, слушающего в темноте детские рассказы, а также его экономное употребление нестандартного языка – все это указывает, что Тургенев не переоценивает процесс целостного воспроизведения и не воображает, что идеальная коммуникация вообще возможна. Его мимесис представляет читателю опыт «слушающего очевидца», воспроизводя не саму реальность, а тот невыразимый эффект, который она производит на конкретного слушателя.

Авторизованный перевод с английского Маргариты Вайсман

Срубленный лес, или О резервах русского реализма

Тургенев, Толстой, Печерский

Константин Каминский, Эрик Мартин

К середине XIX века реализм (и не только русский) открыл для себя природные ресурсы – их добычу, переработку, торговлю, исчерпание и конфликты пользования – как предмет повествования. В соответствии с этим новые подходы к исследованию реализма обращаются не только (и не столько) к исторической реконструкции представлений о природе и природных ресурсах, составляющих предмет гуманитарной экологии (Ecocriticism), сколько к отразившимся в художественных текстах взглядам на общество в свете ресурсно-экономической логики и смыслообразующих нарративов социальной практики вообще[718].

Понятие ресурса само по себе предполагает культурную оценку природы, то есть использование логики культуры и ее ценностной шкалы для осмысления природных богатств. В рамках современной концепции устойчивого развития предлагается учитывать не только финансовую стоимость природных ресурсов на мировых рынках, но и их культурную ценность для локальных сообществ[719]. В России в последнее время складывается своеобразное понимание культурных ресурсов, выстроенное по аналогии с природными ресурсами – в первую очередь нефтью[720]. Так, Александр Эткинд при помощи меткой метафоры «баррелей меха» показывает, что ресурсная зависимость России существовала задолго до нефти и газа и сформировала саму ситуацию внутренней колонизации[721]

.

В Российской империи основным природным и культурным ресурсом была экосистема леса, которая регулировала локальные рынки (лесные дары) и воспроизводила товары для мировых рынков (строевой лес, шкуры). Однако как только русская культура начала осмыслять лес как ресурсную базу экономического развития, она столкнулась с проблемой исчезновения лесов и взаимообусловленным истощением природных и культурных резервов. Соответствующие настроения очень чутко выразил Достоевский в скандальной заметке «Мой парадокс» (1876):

Вот Россию безлесят, помещики и мужики сводят лес с каким-то остервенением. Положительно можно сказать, что он идет за десятую долю цены, ибо – долго ли протянется предложение? Дети наши не успеют подрасти, как на рынке будет уже в десять раз меньше леса. Что же выйдет, – может быть гибель. ‹…› тут не только истощение почвы, но и грядущее истощение мужика нашего, который, освободясь от помещиков, несомненно и очень скоро попадет теперь, всей своей общиной, в гораздо худшее рабство и к гораздо худшим помещикам – к тем самым новым помещикам, которые уже высосали соки из западнорусского мужика, к тем самым, которые не только поместья и мужиков теперь закупают, но и мнение либеральное начали уже закупать и продолжают это весьма успешно[722].