Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Благодаря тому, что позиция Достоевского-мыслителя не совпадает с идеологией подпольного человека, у нас появляется возможность совершить еще один интерпретационный ход, чтобы понять, какую услугу Сеченов оказал автору «Записок из подполья». Как хорошо известно, ключевая идея повести заключается в том, что подлинная свобода воли, по Достоевскому, возможна лишь в рамках христианского самоотречения и любви. Поэтому закономерно, что приход Лизы к герою, ее объятия и рыдания героя – это ровно тот фрагмент в его рассказе, где привычная модель его нерациональных, но по сути рефлекторных реакций разрушается: впервые за всю свою исповедь он логично и естественно реагирует на естественный, христианский, поступок другого человека[955]. Как и Сеченов в «Рефлексах головного мозга», повествователь в финале второй части «Записок из подполья» обращается к читателям, которые «скажут, что все это невероятно». Почти невероятным оказывается кратковременное прозрение героя, возникшее в нем на мгновение чувство сострадания и симпатии к Лизе. Достоевский делает его всего лишь сиюминутным, чтобы еще более заострить главную идею повести – хотеньем должны управлять отнюдь не рефлексы, а христианская вера – сострадание, смирение и любовь к ближнему. Иными словами, герой «Записок» ведет себя ровно так, как описывает высшую нервную деятельность теория Сеченова, хотя парадоксалисту кажется, что своим свободным хотеньем он опровергает ее. Таким образом, Достоевский моделирует поведение и психику своего знаменитого героя в соответствии с доктриной Сеченова, чтобы поставить над ней мысленный повествовательный эксперимент и показать, насколько обречен и жалок человек, живущий по законам позитивистски и материалистически понятой реальности[956]

. Так метафизика Достоевского вступает в спор с физиологией его времени.

⁂

Описанная модель выработки Достоевским нового способа репрезентации аффектов может вызвать возражение: напрашивается гипотеза, что подобная нарративная техника уже была опробована писателем в его ранних повестях. Эта гипотеза, однако, не получает подтверждения. Так, в раннем психологическом шедевре Достоевского «Двойник» (1846), в самом деле, встречается несколько эпизодов с акцентированным описанием резкой смены интенций и поведения Голядкина-старшего (расположены в 1–4 главах обеих редакций, 1846 и 1866 годов). Описывая зазор между мыслительной и аффективной сферами Голядкина, Достоевский подчеркивает раздвоение его психики и личности – эффект, на первый взгляд, идентичный феномену подпольного сознания в повести 1864 года[957]

. Однако стилистическое и нарративное воплощение феномена раздвоенности в «Двойнике» и в «Записках из подполья» все же качественно отличается. В повести 1846 года, за исключением описанных четырех-пяти случаев, оно репрезентируется с помощью фантастического удвоения героя, появления alter ego как воплощения его амбиции[958]. В «Записках из подполья» отказ Достоевского от фантастики и сказа влечет за собой разработку нового типа психологической репрезентации, которую лучше всего назвать позитивистским зуммированием

: психологические реакции расчленяются на несколько фаз, каждая из которых подробно изображается, за чем следует рефлексия героя, гораздо более многоступенчатая, чем в «Двойнике».

Вероятное воздействие научного дискурса Сеченова на воображение Достоевского позволяет пересмотреть традиционный взгляд на генеалогию его «фантастического реализма» в стилистическом аспекте. Внимательно следя за развитием естественных наук на протяжении всей жизни, Достоевский не только полемизировал с эмпирицизмом и эволюционизмом[959], но и использовал некоторые научные (в том числе позитивистские) метафоры, понятия и нарративные модели для более изощренной репрезентации работы сознания и мышления своих героев. Пример подпольного человека, по-видимому, первый случай, когда Достоевский идеологически, а главное нарративно инсценирует физиологическую теорию, чтобы дискредитировать ее, но в результате получает необычный побочный продукт – стилистически и структурно новаторский текст, без нее не возможный.

Рефлексы любви

Теория И. М. Сеченова и любовные нарративы русского реализма[960]

Валерия Соболь