Русский романтизм

представлен, согласно традиции, деятельностью Жуковского,

несмотря на имевшиеся уже оговорки Т и х о н р а в о в а,

Жданова и др., в 1904 г. получившие широкое развитие

в известной книге А. Н. В е с е л о в с к о г о , после которой

говорить о Жуковском, как о типичном романтике, уже не

приходится. Перечисление Жуковского из романтиков в группу

сентименталистов Карамзинской школы заставило пересмотреть

вопрос о романтизме в русской литературе наново, попытаться

узнать о нем из отзывов и суждений современников — изучить

и самый материал и при этом в единственно верном в деле

изучения литературных стилей направлении, т. е. углубляясь

в толщу явлений, исследуя м а с с о в у ю л и т е р а т у р у , или,

по крайней мере, хотя бы отдельных ее представителей, так

называемых в т о р о с т е п е н н ы х п и с а т е л е й . Таким путем

и пошли Н. К. Козьмин, И. И. З а м о тин, П. Н. С а ку-

ли н, В. И. Р е з а н о в и др., извлекая из мрака забвения

литературные образы Полевого, Марлинского, Одоевского

и других, в свое время занесенных авторитетной критикой

в индекс запрещенных для интеллигентного читателя дра-

матургов, поэтов и повествователей. Накопилось их, нужно

сказать, немало: ни одна литературная история не знала,

пожалуй, такого большого количества „забытых", как рус-

ская. Судьба того или иного нашего писателя XIX века

в истории сплошь да рядом определялась тем приговором,

который во время оно был произнесен над ним Белинским

или Добролюбовым, „Историкам литературы" долго не при-

ходило в голову, что если этот приговор в свое время был

необходим и полезен, то для них то он совершенно не обяза-

телен. \

Характерны примечания М. К. Л е м к е к редактирован-

ному им собранию сочинений Добролюбова (1912 г.); к статье

о графе Соллогубе: „Если можно сказать, что Белинский своим

разбором „Тарантаса" Соллогуба уложил его в могилу забве-

ния, то будет справедливо считать, что Добролюбов накрыл

ее тяжелой плитой"; или к статье о бар. Розене: „это третья

уже, воздвигнутая им (Добролюбовым) могильная плита".

Воздвигание таких могильных плит, может быть, повторяю,

составляет заслугу критика: историк литературы не может

пройти мимо, махнув рукой: „до нас положено, лежи оно так

во веки веков". Казалось бы, перед его судом все равны:

Булгарин и Белинский, Пушкин и Бенедиктов: ведь, его за-

дача— познать объективные элементы явлений, а не давать

8

их оценку с точки зрения личных или кружковых вкусов. Для

историка литературы нет писателей более или менее талант-

ливых, гениальных: после внимательного изучения он может,

пожалуй, разделить их на более или менее влиятельных, на

зачинателей и эпигонов, на более или менее читавшихся, но

и для этого деления он должен иметь в руках факты. Еще

не скоро удастся ему начертать свою табель о рангах, и уже

теперь первые намеки на нее не совпадают с табелью, уста-

новленной старой критикой.

Эти в настоящее время азбучные истины совсем недавно еще

приходилось доказывать. Второстепенные писатели привлека-

лись к делу изучения лишь, как „любопытный", не лишенный

занимательности для любителя старины матерьял или, как

предвестники, подготовляющие мысль гения рядом мелких,

разъединенных наблюдений и не прекращающие своей „му-

равьиной работы" и после появления новой идеи, когда они,

по словам А. Г. Г о р н ф е л ь д а , „комментируют новую мысль,

находят ей новые приложения... популяризируют ее, стараясь

общедоступностью привлечь к ней общее внимание и дать

толчок работе мысли в этом направлении... развивают ее

далее, дробя ее в различных категориях и находя для общего

ее выражения более нюансированные формы". Новейшие

изучения Пушкина (например, в работе В. М. Жирмун-

с к о г о — „Байрон и Пушкин" 1924 год), Лермонтова

(Б. М. Э й х е н б а у м — „Лермонтов" 1924 г.), Гоголя (В. В и н о-

г р а д о в — „Гоголь и натуральная школа" 1925 г.; Гиппиус—

„Гоголь" 1925 г.) блестяще оправдали это положение: поста-

вленные на выростившую их литературную почву, созданную

работой „бесконечно большого числа микроскопических

существ", образы Пушкина, Лермонтова и Гоголя оказались

исторически выразительнее и глубже, чем трафаретные лики

тех же поэтов, изучавшиеся старой „историей литературы"

в каком то безвоздушном пространстве, сиротливой изоляции.

Не менее плодотворны были экскурсы в область второстепен-

ных и даже вовсе лишенных степени явлений для выяснения

особенностей того или иного литературного стиля. Таких

экскурсов еще немного. „Героический" период разработки

истории новой русской литературы кончается, но еще не кон-

чился. А между тем, если конечной нашей целью является

построение связной истории этой литературы, т. е. истории

существовавших, боровшихся, побеждавших и сменявших друг

друга художественных стилей — ясно, что центр нашего вни-

мания должен, хотя бы на время, переместиться от изучения

одного только верхнего слоя к исследованиям в слоях сред-

нем и нижнем; от изучения индивидуальностей — к изучению

групп; от изучения писателей — к изучению произведений

и притом не только как продуктов индивидуального творче-

ства, но как созданий той или иной группы, как продуктов