Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море

Комический эффект этого стихотворения построен на контрасте. Дело в том, что Бонч-Бруевич совсем не отличался независимостью нрава. Скажем, весной 1904 г., т.е. непосредственно перед своим «грехопадением», демонстрируя полную покорность решениям меньшевистской редакции «Искры» и Совета партии («Совета Генерального»), заведующий экспедицией неоднократно и даже с некоторой назойливостью просил указаний относительно того, куда, когда и сколько изданной литературы посылать. О выполнении каждого, пусть самого незначительного поручения партийных лидеров он «совершенно немедленно» (выражение самого Бонч-Бруевича) докладывал им лично[569]. Еще раньше незадачливому заведующему экспедицией пришлось объясняться с Плехановым, содержание разговора с которым Бонч-Бруевич воспроизвел в своих воспоминаниях. В ответ на прямо поставленный Плехановым вопрос: «…Вы от нашей партийной экспедиции вошли в сношение с японским правительством?» – Бонч, предварительно выразив свое негодование подозрениями в подобных «политических гнусностях», заявил, что литература распространяется среди военнопленных с помощью доктора Русселя. «Если бы мы имели возможность войти в самые тесные сношения с японской рабочей партией и через нее повести еще более энергично нашу пропаганду среди пленных, то мы обязательно это сделали бы… – сообщил он далее Плеханову. – …но, к нашему величайшему сожалению, пролетарская организация Японии столь слаба, что и пытаться это сделать не имеет смысла»[570]

.

В этом мемуаре многое неверно. Во-первых, контакты с японскими социалистами к тому времени находились еще в зачаточной стадии и об их возможностях никто из русских политэмигрантов знать не мог. Во-вторых, бывший народник доктор Н.К. Судзиловский-Руссель начал действовать в Японии лишь через год после этого разговора – летом 1905 г.[571] Кстати, эта «неточность» Бонч-Бруевича породила серию ошибок в весьма обширной литературе, посвященной дальневосточной одиссее Русселя. Так, утвердилось мнение, будто он был чуть ли не доверенным лицом Заграничного отдела ЦК РСДРП, а социал-демократическая литература – основным видом печатной продукции, распространявшейся среди русских военнопленных в Японии[572]

. На самом деле Руссель был направлен на Дальний Восток американским Обществом друзей русской свободы, находившимся под контролем социалистов-революционеров, с которыми, в свою очередь, он поддерживал дружеские и деловые отношения как до, так и во время своего пребывания в Японии; перед ними же и отчитывался в своей деятельности[573]. Что касается нелегальной литературы, попадавшей через него русским военнопленным, то в их мемуарах можно встретить упоминания об эсеровской газете «Революционная Россия» и даже о кадетском журнале «Освобождение», но никак не о социал-демократических периодических изданиях[574]

.

Если указания Бонч-Бруевича на Русселя еще можно отнести на счет действительной забывчивости мемуариста, то отрицание им контактов с японскими социалистами выглядит как преднамеренное стремление скрыть истинное положение вещей. Это тем более бросается в глаза, что уже через полгода после описываемых событий, во втором номере большевистской газеты «Вперед» М.С. Ольминский, вспоминая июльское 1904 г. постановление ЦК в отношении Бонч-Бруевича, обвинил меньшевиков в неумении «заметить разницу между японскими социал-демократами и токийским правительством»[575] и, таким образом, не только исказил подлинные обстоятельства этого дела, но (что для нас в данном случае важнее) и подтвердил факт контактов экспедиции РСДРП с японской рабочей партией летом 1904 г. Не прибавляет ясности в эту историю и то немаловажное обстоятельство, что в отчетах экспедиции РСДРП за 1904 г., которые хранятся в бывшем Центральном партийном архиве (ныне РГАСПИ), нет никаких следов отправки литературы ни в японское представительство в Вене, ни на Дальний Восток. На это, кстати, тогда же обратил внимание Носков. Спрашивается, зачем понадобилось Бонч-Бруевичу скрывать правду о своих связях с японцами, если она действительно была столь «прекрасна и хороша», как он пишет в своих воспоминаниях? В этом контексте фраза Бонч-Бруевича, завершающая его рассказ о беседе с Плехановым летом 1904 г.: «Я тотчас же обо всем рассказал Владимиру Ильичу, и он души смеялся над “меньшевистскими дурачками”»[576]

 – приобретает совсем не тот смысл, который хотел вложить в нее мемуарист, а именно: с ведома Ленина Бонч Плеханову попросту солгал или попытался это сделать, подтвердив, таким образом, свою репутацию человека, мягко говоря, неискреннего[577].

Последнюю точку в этой запутанной истории в 1915 г. поставил сам Плеханов. В разговоре, воспроизведенном его собеседником Г.А. Алексинским, со ссылкой на «признания» Бонч-Бруевича (значит, эти признания все-таки состоялись!), он сообщил, что «знает, что уже во время русско-японской войны ленинский центр не брезговал помощью японского правительства, агенты которого в Европе помогали распространению ленинских изданий»[578].

* * *