Русское

Как это было прекрасно! Он ощутил странное тепло в животе. Затем во двор выбежали другие дети, и он перепугался было, что потеряет это свое особое состояние, но оказалось, что усилием воли можно удерживать в себе прозвучавшие аккорды и никуда они не исчезают. И он испытал легкий укол необъяснимой тревоги, как будто закат и дерево сказали ему: «Если ты сейчас не остановишься, малыш, то утратишь себя и будешь принадлежать только музыке». И, не понимая, что это значит, он решил запомнить данное благословенное состояние, как иногда запоминал сон, чтобы вернуться к нему позже.

С этого все и началось. После этого его жизнь уже никогда не была прежней. Он обнаружил, что стоит сосредоточиться – и ты по собственному желанию возвращаешься в эту грезу; периоды самосозерцания становились все продолжительней и могли длиться часами, когда он настолько погружался в себя, что мог даже беседовать с людьми или обедать, в дальнейшем совершенно не помня ни что он делал, ни кто был подле него. Очень скоро он заметил и другие вещи. Как только он вступил в свой иной мир, ему стало казаться, что он не сочиняет музыку, а слышит ее – что чудесные гармонии исходят снаружи; они были дарованы ему, хотя он и не мог с уверенностью сказать – кем или чем. И вскоре музыкальный потусторонний мир начал вторгаться в повседневный мир, как свет вторгается в тень, так что даже такие обыденные вещи, как карета на улице или лай собаки, теперь казались Дмитрию содержащими свою собственную музыку, которую он с радостью открывал для себя. Теперь все его сознание было заполнено музыкальными фантомами: люди, которых он видел каждый день, – учителя, мать, дядя Владимир – становились сущностями, каждая со своим голосом: отец – тенором, дядя Владимир – сочным баритоном, как персонажи какой-нибудь замечательной оперы, которая была ему еще только отчасти доступна.

И – это, пожалуй, самое удивительное – часто ему казалось, что, пребывая в раскинувшемся без конца и края симфоническом пространстве, он мог так воспринимать жизнь всех людей и всех вещей, включая свою собственную маленькую жизнь, что испытанные им радости и печали становились частью этого огромного, резонирующего многоголосия и воплощались в музыку. Поэтому, когда черносотенцы напали на Дмитрия, боль, которую они причинили ему, стала в его сознании музыкой.

Тем не менее в то лето произошло два события, которые произвели на Дмитрия глубокое впечатление.

В июне царь распустил Думу, и уже на следующий день была оглашена новая избирательная система.

– Царь не смог переварить социалистов, – объявил Петр по возвращении из Петербурга. – Эта новая система просто поразительна, – заметил он. По новым царским правилам голос помещика равнялся примерно пятистам сорока голосам рабочих. – Консервативное дворянство получит большинство голосов. Так что я точно выхожу из игры.

– Но разве это законно? Разве царь может вот так просто нарушать правила? – спросил Дмитрий.

Петр пожал плечами:

– Согласно Конституции, принятой в прошлом году, это незаконно. Но поскольку именно царь установил тогда правила, он полагает, что может теперь их изменить. – Петр улыбнулся. – Знаешь, царь искренне считает, что быть самодержцем – его долг. Он думает, что Россия – это огромное фамильное поместье, которое он должен передать своему сыну точно так же, как его отец передал ему. Он называет это своей священной обязанностью. – Суворин устало покачал головой. – На самом деле это так глупо, что почти смешно.

Но хотя его отец по-философски отнесся к происходящему, Дмитрий был внутренне возмущен. В этих событиях была и еще одна тревожная сторона. Новый министр царя Столыпин оказался весьма талантливым чиновником, стремившимся реформировать отсталую империю. «Но реформы могут быть проведены только после умиротворения», – заявил он, и умиротворение по-столыпински состоялось. В прошлом году были казнены не менее тысячи человек, подозреваемых в причастности к терроризму. Петлю палача для повешения теперь в России называли «столыпинским галстуком». Полицейские шпионы были повсюду. Попов и ему подобные благоразумно исчезли, возможно за границу, и Роза постоянно беспокоилась о муже.

– Я не сделал ничего плохого Столыпину, – уверял он ее.

– Но ты же знаешь людей, которые сделали, – отвечала она.

И вот теперь юный Дмитрий впервые стал думать о революции не как о светлом и радостном государстве, которое неминуемо должно наступить в будущем, а как о жестокой и опасной борьбе между отцом и царем. И казалось, именно этим, а не встречей с черносотенцами была омрачена жизнь мальчика.

Второе событие произошло в конце лета, когда пришло письмо с Украины. Письмо было от Ивана Карпенко и содержало неожиданную просьбу. У него был сын, всего на два года старше Дмитрия, – одаренный мальчик, который хотел учиться в Москве. «Я подумал, не может ли он пожить с вами, – написал Иван. – Он, разумеется, будет оплачивать свое проживание».

– Нам негде его разместить, – со вздохом возражал Петр. Но Роза и слышать не хотела ни о каких трудностях.