Русское

Еще несколько минут они сидели молча, чувствуя присутствие друг друга и в то же время думая каждый о чем-то своем.

А потом тлеющие в камине угли зашипели и выстрелили искрой.

Огонь уже догорал, среди слоя пепла оранжево светились лишь несколько угольков, и один из них, вылетев из камина на пол, просто медленно угас бы. Но случайно он упал на край пеньюара госпожи Сувориной и тотчас же ярко вспыхнул. Она тихонько вскрикнула и, сделав неловкое движение, чтобы стряхнуть его с пеньюара, обнаружила горящий уголек у себя на коленях.

На самом деле никакой опасности не было. Ей достаточно было встать, чтобы стряхнуть уголек. Но, увидев страх в ее глазах, Попов вдруг подумал, что ее сейчас охватит пламя, и, не раздумывая бросившись к ней, голыми руками смахнул горящий уголек обратно в камин. Затем, схватив подушку, он сбил язычок огня на пеньюаре.

И вот, обнаружив, что она держится за Попова обеими руками, госпожа Суворина взглянула ему в лицо и, к своему удивлению, прочла на нем выражение нежности.

– Не двигайтесь, – сказала она.

Прошло еще два часа в сырости и холоде, прежде чем молодой Александр Бобров покинул свой одинокий пост наблюдателя. Он не мог это понять. Этот чертов Попов был с ней, и тому могла быть только одна причина.

«И что же теперь остается сделать?» – спрашивал он себя.

1910

На первый взгляд, в 1909 и 1910 годах могло показаться, что жилище профессора Петра Суворина было местом абсолютной гармонии.

Каждый был занят своим делом. Теперь у Дмитрия было два преподавателя музыки, и он стремительно развивался. Карпенко поступил в художественное училище и уже успел приобрести репутацию человека с собственными идеями. По своему обыкновению, Владимир с готовностью протянул молодому человеку руку помощи – часто приглашал его к себе в гости, когда там собирались выдающиеся деятели искусства, и знакомил его с художниками. Сам же Петр Суворин был особенно занят: ведь именно в эти годы он написал свой классический учебник «Физика для учащихся», который должен был сделать его имя известным целому поколению русских школьников.

Это были спокойные времена и для России. Дмитрию, когда он спускался в тенистый двор многоквартирного дома, казалось, что если в мире и совершались громкие события, то, пока они добирались до узких, обсаженных деревьями улиц Москвы, их звуки были уже едва слышны. О семействе царя, обитающем во дворцах в Петербурге, он почти ничего не слышал.

Дмитрий знал также, что Столыпин и Дума продолжали свой путь постепенных реформ, хотя, когда он читал газеты, ему казалось, что великого министра, хотя он и принес мир и процветание, почти никто не любил.

– Либералы ненавидят его за репрессии, – объяснил Владимир, – а реакционеры – за то, что его система правления, видимо, ослабляет абсолютное самодержавие царя. Однако он гнет свою линию и побеждает, – добавил он.

Вечерние часы, когда вся семья собиралась за столом и обсуждала итоги дня, Дмитрий предпочитал всем прочим. Какое это было чудесное время, особенно в весенние и летние месяцы, когда мать готовила чай с малиной, а за открытым окном тихо угасало бирюзовое небо и слышалось пение из соседней церкви.

В основном разговоры за столом затевал Карпенко. То, чем занимался Дмитрий – а он в ту пору погружался то в фортепианные сонаты Бетховена, то в симфонии Чайковского, – не очень-то можно было объяснить словами, тогда как Карпенко, пребывающий в постоянном поиске, едва ли не каждую неделю приходил домой, взбудораженный каким-нибудь новым открытием, которое меняло взгляд на мир. Иногда это могла быть новая живописная манера, обнаруженная на выставке типа «Синяя роза» или «Золотое руно». А то он читал «Исповедь» Максима Горького и некоторые сочинения новой петербургской группы, называвшей себя «Богостроителями», и каждый вечер проповедовал семье:

– Разве вы не видите, что на протяжении веков человек был подобен Прометею, прикованному к скале суеверия. Но теперь, Дмитрий, человек освободился. Народ – это бог. Народ будет бессмертен. Вникните в это, профессор: сначала народ совершит революцию и станет свободен, затем, возможно, наступит время, когда мы покорим другие планеты, Вселенную.

До поздней ночи он и Дмитрий продолжали в гостиной дискуссии на серьезные темы.

Но из всех открытий Карпенко наибольшее значение для Дмитрия имело одно, в общем-то, вполне скромное. В то время в Москве и Петербурге было много поэтов; поэзия была настолько популярна, что поэты могли даже зарабатывать на жизнь своим ремеслом. А однажды вечером Карпенко вернулся домой со сборником стихов каких-то авторов, о которых Дмитрий и вовсе не слышал.

– Это новая школа, – объявил Карпенко. – Акмеизм. Вместо того чтобы использовать символы и абстрактные идеи, эти поэты пишут о более конкретных вещах, о предельно конкретном.

Двух из них Дмитрий полюбил сразу и безоговорочно.

– У меня такое чувство, что они пишут о нашей улице, о нашей квартире и семье, – с восторгом сказал он. Так он открыл для себя двух величайших русских поэтов XX века в самом начале их творческого пути: Осипа Мандельштама и Анну Ахматову.