Русское

Ее тревога принимала странные формы. Если в воздухе чувствовался легкий холодок, то Петр должен был носить пальто и меховую шапку; если грело солнце, то она боялась солнечного удара; если на улице был лед, она была убеждена, что муж поскользнется и разобьется. Эта тревога вскоре распространилась и на Дмитрия. Иногда, к его великому смущению, она даже настаивала, чтобы Карпенко сопровождал его в школу, не то с сыном по дороге что-нибудь случится. Казалось, она была в состоянии успокоиться только по вечерам, когда муж и сын благополучно возвращались домой.

Затем она стала вместе с ними выходить из дому. Поначалу они даже не понимали, что это значит: она сопровождала Петра в университет или Дмитрия в школу под каким-нибудь вполне благовидным предлогом – навестить подругу, пройтись по магазинам. Но вскоре благовидные предлоги иссякли, и стало ясно, что она просто хочет держать своих родных в поле зрения. Петр, который лишь дважды в неделю отправлялся в университет, решил ей уступить, но Дмитрию пришлось просить, чтобы она оставила его в покое, и часто после того он, с раздражением обернувшись, видел в ста шагах позади себя ее бледное, измученное лицо.

Еще больше всех смущали ее подозрения.

Казалось, они возникали ниоткуда. И все же они мучили ее. Она вдруг решала, что профессор, коллега Петра, строит какие-то козни, а сосед, с которым она была в дружеских отношениях, – агент полиции и следит за ними. Она всерьез предупреждала Дмитрия, что существует тайный заговор черносотенцев, дабы уничтожить всех евреев и социалистов.

– Там может быть кто угодно, – предупреждала она его, – никогда не знаешь наверняка.

Похоже, не было никого вокруг, кого бы Роза не подозревала.

В первые месяцы 1910 года Карпенко стал волноваться, потому что правительство, предоставив Украине некоторую культурную свободу, стало нервничать из-за растущего там чувства национализма.

– Говорят, что власти собираются закрыть все украинские культурные общества, – сказал он удрученно, добавив с усмешкой: – Нам, казакам, остается только снова восстать, как при Хмельницком, – и снова отстоять Украину.

Это невинное заявление прозвучало как бы в шутку. Но вдруг лицо Розы омрачилось.

– Что ты хочешь этим сказать? – потребовала она от него ответа. – Какое восстание? – И еще минут десять донимала юношу расспросами.

А потом, когда Дмитрий спросил ее, что произошло, она повернулась к нему с озабоченным лицом и объяснила:

– Разве ты не знаешь, что при восстании казаков была величайшая резня евреев, какой и Россия не видела. Ты об этом не подумал? Никогда не знаешь, чем все обернется, Дмитрий. Никогда ни в ком нельзя быть уверенным.

И он только покачал головой.

Через неделю после этого случая, когда они остались вдвоем, Роза усадила его за кухонный стол и с серьезным видом сказала:

– Я хочу, чтобы ты дал мне одно обещание, Дмитрий. Ты сделаешь это для меня?

– Если смогу, – ответил он.

– Тогда обещай мне, что станешь музыкантом. Что ты никогда не станешь революционером, как твой отец, но будешь заниматься только музыкой.

Дмитрий пожал плечами. Поскольку у него были все основания для того, чтобы посвятить свою жизнь музыке, обещать это было нетрудно.

– Хорошо, – сказал он.

– Честное слово?

– Да, – улыбнулся он, испытывая раздражение напополам с любовью и жалостью к матери. Каким изможденным выглядело ее лицо. – Но почему?

Она печально посмотрела на него. Дмитрию пришло в голову, что пророчицы Античности, наподобие Кассандры, могли быть немного похожи на его мать – с огромными печальными глазами, которые, казалось, смотрели за пределы настоящего, в ужасное будущее.

– Ты не понимаешь, – сказала она ему. – Из евреев только музыканты будут в безопасности. Только музыканты.

И он умолк, сраженный явными признаками ее безумия.

Несколько раз весной 1910 года Петр пытался убедить Розу обратиться к врачу, но она и слышать об этом не хотела. Он говорил об этом с Владимиром, который дважды приходил к Розе и предлагал ей отдохнуть в Русском, чтобы прийти в себя. Однако она и это отвергла.

– В мае я уезжаю в Германию, – сообщил он Петру. – Думаю, там бы нашелся врач, который бы ей помог.

Но хотя Петр и был согласен, Роза категорически отказывалась даже думать об этом. И никто толком не знал, что делать.

В начале мая Дмитрий невольно услышал странный разговор, который так и остался для него загадкой.

Он и Карпенко были вечером в доме у Надежды. Как обычно, они чудесно провели время, и после долгой дискуссии о музыке он решил сыграть им «Времена года» Чайковского. Однако оказалось, что этих нот в доме нет. Пришлось возвращаться домой за нотами.

Мать оставалась дома одна, так как Петр опять заседал на каком-то собрании. Но, открыв дверь, Дмитрий с удивлением услышал голоса, доносившиеся из маленькой гостиной рядом с прихожей. Мать почему-то говорила шепотом, но густой голос дяди Владимира был слышен отчетливо.

– Я больше о тебе беспокоюсь. Так больше не может продолжаться. Ради бога, дорогая, поедем со мной в Германию.

Потом послышался голос матери, но слишком тихий, чтобы разобрать слова.