Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Самое сердце московской политической системы — самодержавие — осталось в Уложении без какого-либо описания. В главе II «О Государской чести, и как Его Государское здоровье оберегать» мы находим лишь наказания за преступления против монарха. Не только попытка свержения государя, «скоп и заговор», но и любое «умышление на Государское здоровье» каралось смертной казнью. Она грозила и за недонесение об этих «злых умыслах»: «Извет, донос о преступлениях такого рода возводился в норму закона, обязательную для всех»[272]

. Сурово наказывались разного рода проступки, совершённые на государевом дворе (и особенно в присутствии царя) — бесчестье кого-либо словом, драки, членовредительство, убийство, ношение оружия, стрельба из пищалей и луков, воровство и т. д. Запрещалось подавать царю челобитные напрямую. Но собственно о сущности и о пределах самодержавной власти в Уложении не сказано ни слова.

Зато мы можем констатировать, что упала роль Боярской Думы. По наблюдению Ключевского, это «сказалось в том, как выражено правительственное значение Думы в Уложении 1649 г. сравнительно с Судебником 1550 г. Последний признает законом то, что постановлено „с государева докладу и со всех бояр приговору“: боярский приговор, как необходимый момент законодательства, является с характером права, верховного полномочия. Уложение, определив Думу как высшую судебную инстанцию, прибавляет просто: „А бояром и окольничим и думным людем сидети в палате и по государеву указу государевы всякие дела делати всем вместе“. По-видимому, расширяя ведомство Думы всякими делами, кодекс понижает её авторитет, придавая ей характер простого исполнительного учреждения»[273]

.

При преемнике Тишайшего в 1682 г. был упразднён единственный институт, хотя бы формально отвечавший за соблюдение привилегий знати, — местничество.

После конфликта с царём патриарха Никона и низложения последнего в решениях церковного собора 1666–1667 гг. было зафиксировано подчинённое положение Церкви: «Патриарху же бытии послушлива царю, яко же поставленному на высочайшем достоинстве». Собственно, это была констатация реального положения Церкви в Московском государстве, которому попытка Никона поставить «священство» выше «царства» явно противоречила: «Не только патриархи, но и все епархиальные архиереи московской Руси… избирались не собором, не патриархом не паствою, а государем… Всё епархиальное управление, начиная с самого патриарха и кончая последним епархиальным архиереем, находилось постоянно под бдительным надзором и контролем царя… Наши церковные соборы XVI и XVII столетий не были какими-либо самостоятельными, автономными церковными учреждениями, которым бы принадлежала инициатива своих собраний, самостоятельное определение предметов своих занятий, задач и целей, какие они хотели бы преследовать, и которые имели бы право свободно и самостоятельно постановлять свои решения, обязательные для всех своих пасомых. Наши церковные московские соборы XVI и XVII столетий были только простыми совещательными учреждениями при особе государя, они были только органами царского законодательства по делам церковным… Таким образом… в древней Руси, со времени образования у нас сильного московского царства, наши государи всегда и всецело держали церковную власть в своём полном подчинении и распоряжении в лице её высших представителей — сначала митрополитов, а потом патриархов, а также в лице всех епархиальных архиереев и самых церковных соборов. Такой порядок дел всеми признавался тогда правым, законным и нормальным, вполне сросся с нашей жизнью, с представлением о царе и его отношении к церкви, так что иного отношения между церковью и государством у нас и не представляли»[274]

.

Алексей Михайлович легко и уверенно вторгался в церковную жизнь. Так, в 1660 г. он направил грамоту новгородскому воеводе, дабы тот обеспечил в своём уезде регулярное соблюдение постов и хождение к исповеди. Впрочем, внутри своих епархий архиереи продолжали чувствовать себя полными хозяевами. Архиепископ Коломенский Иосиф кричал на подчинённых ему клириков: «Кто вас у меня отнимет? Не боюсь я никого, ни царь, ни патриарх вас у меня не отнимет». Провинившихся по его приказу секли плетьми, сажали на цепи, поливали водой, сам владыка принимал участие в наказаниях, а какого-то Петруху Кириллова в соборной церкви на молебне «зашиб до крови». Но Иосиф имел слабость навеселе порицать власти, вплоть до царя и патриарха, что закончилось для него в 1676 г. ссылкой в монастырь[275].