Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Усиливается сакрализация самодержавия. Тишайший «отличал себя от Царя небесного существенно только тем, что он, в противоположность небесному вечному Царю, есть царь „тленный“»[276]. Вторая половина XVII столетия — время радикальной византизации официальной идеологии. «Алексей Михайлович стремится в принципе к возрождению Византийской империи с центром в Москве как вселенской монархии, объединяющей в единую державу всех православных. Русский царь должен теперь не только занимать место византийского императора, но и стать им… Исключительно показательно в этом плане стремление Алексея Михайловича (а также его преемника Фёдора Алексеевича) наделить себя символическими атрибутами константинопольского василевса. Так, Алексей Михайлович выписывает из Константинополя яблоко и диадему, сделанные „против образца благочестивого Греческого царя Константина“… Во время венчания царя Фёдора Алексеевича… царь причащается на алтаре по священническому чину, как это делали и византийские императоры… Тем самым русский царь как бы получает определённое место в церковной иерархии (как это было и с византийскими императорами…). Со времени Алексея Михайловича поминание царя за богослужением постепенно распространяется на весь царствующий дом… и, таким образом, церковное благословение даётся не тому, кто несёт тяготы правления, но тому, кто так или иначе причастен к сакральному статусу монарха»

[277].

При этом из Византии (уже давно почившей) импортируется только та часть её политической идеологии, которая усиливает царскую власть, ромейский республиканизм и юридизм остаётся совершенно невостребованным. Сходным образом усваиваются и западноевропейские влияния, привносимые повалившими в Москву после присоединения Малороссии западнорусскими монахами: барочная метафора, в которой монарх уподобляется Богу, на великорусской почве воспринимается буквально[278]

.

Иностранцы во второй половине XVII в. в один голос продолжают говорить о неограниченных полномочиях русского царя.

Австрийский барон Августин фон Мейерберг, посетивший Россию в начале 1660-х гг.: «Алексей [Михайлович] без сомнения Государь, потому что повелевает всеми самовластно по древнему обычаю. Его воля — непреложный закон для всех подданных. Как господин над рабами, он имеет надо всеми право живота и смерти по своему произволению… Великие князья всегда имеют при себе Думу, но многие из них обыкновенно спрашивали её мнения только для вида, чтобы свалить с себя на неё ненависть за сделанную ими несправедливость. Алексей превосходно идёт по следам их, распоряжаясь всем по своему произволу или, лучше, думая распоряжаться, потому что, осаждаемый и проводимый своими любимцами, либо совсем не знает положения дел, либо видит его под прикрытием обмана тех же любимцев».

«Они все рабы, кроме самого царя», — Николаас Витсен, участник голландского посольства 1664–1665 гг.

Курляндец Якоб Рейтенфельс, живший в Москве в начале 1670-х гг.: «Власть московского царя до того не стеснена никакими законами и до того самоуправна, что справедливо может считаться равною, если не превосходящей, царской власти древних ассирийцев и греков и современных турок, персов и татар. Поэтому-то некий турецкий оратор сказал, что из всех христианских правителей только московский царь один обладает полною и высшею властью над своими… И действительно, царь имеет не только полнейшее право издавать и отменять законы, заключать и нарушать союзы и мирные договоры, назначать и удалять чиновников, уменьшать и увеличивать налоги, но располагает вполне жизнью и смертью своих подданных и их имуществом, так что может, если захочет, отнять у них всё состояние и жизнь, не объясняя причин сих действий. Если он иногда совещается о чём-либо с боярами, то он не просит их о согласии, а пользуется их опытностью и покорностью… Единственная цель, к которой единодушно стремится всё русское государство, это — исключительно слава царя, выгода его и благосостояние, которая и достигается крайней суровостью и поддерживается строжайшими законами».

Хорват Юрий Крижанич, обретавшийся в России в 1659–1676 гг., писал в своей «Политике», что образ правления в Московском государстве — «совершенное самовладство» (т. е. неограниченное самодежавие). С одной стороны, благодаря этому теоретически «по царскому велению можно исправить дела по всей стране и ввести в обычай всё, что будет полезно и нужно… в иных странах это было бы невозможно». Но, с другой стороны, на практике «на всём широком свете нет такого… крутого правления, как в этом славном Русском государстве».