Рыцарь с железным клювом

- Будут допрашивать, где укусила змея, говори, что на территории лагерной случилось это, - строго посоветовал Кошмарик, когда они оказались в лагерных пределах. - А то выпрут тебя отсюда в два счета, вякнуть не успеешь.

- Хорошо, скажу, - согласился Володя.

Ему на самом деле было страшно подумать о том, что его могут отправить в город. Он представил огорченное, возможно, плачущее лицо матери, надеявшейся на то, что хоть в лагере под присмотром воспитателей с ним не случится ничего страшного. А тут... Но не только это пугало Володю - его рука болела уже до самого локтя, была какой-то тяжелой, словно онемевшей, зубы стучали, точно он температурил, язык был сухим, а лицо, напротив, покрылось холодным потом. "А если я умру! - с ужасом подумал Володя. - Как же тогда?.." Но свою смерть ему представить не удалось... Однако на душе было так гадко и мерзко, что слезы поневоле наворачивались на его глазах.

- Ну, сам теперь иди, - сказал Кошмарик, когда подходили к корпусам и уже показались стайки пионеров. - А то сразу заподозрят, что ты со мной бродил. Меня уж знают тут...

И Володя, не удивившись тому, что Кошмарик его покидает, сказал "ага" и двинул к своему коттеджу.

Отряд уже собирался идти на ужин. Мальчики и девочки собрались кучей и что-то обсуждали. Металась туда-сюда ковбойская шляпа Чайковского, а молоденькая Ольга Васильевна, пионервожатая, звонким голосом кричала:

- Из привезенных из города продуктов в столовую ничего не брать! Там всего достаточно!

"Почему же не брать?" - ни с того ни с сего подумал Володя и направился прямо к Петру Ильичу.

- Климов! Климов! - то ли с радостью, то ли с угрозой прокричал Чайковский, увидев Володю. - Ну где тебя носит?! Тебя одного и ждем. - Но, увидев бледное лицо мальчика, он испугался: - Что, что с тобой? Ты заболел? Скажи, живот болит? Ты ягоды какие-нибудь ел? - И его противные моржовые усы двигались при этом.

- Нет, - слабым голосом произнес Володя, - меня гадюка укусила, - и показал свой толстый, как сарделька, палец, с которого свисали длинные концы веревки, предназначавшейся Кошмариком для завязывания мешка с ползуще-шипящими червонцами.

И то ли яд змеи был таким сильным, то ли Володя перенервничал, но в глазах у него вдруг потемнело, в ушах раздался мелодичный звон и чей-то голос сказал с укоризной: "Связался я с лагерником! Эхма!" - и Володя рухнул на вовремя подставленные руки Чайковского.

Что было потом, Володя, конечно, не знал. Поднялся переполох. Перепуганный насмерть Чайковский, все время твердивший: "Что ж теперь будет! Что ж теперь будет!" - довольно ловко стал делать змеелову искусственное дыхание, а скоро явились и носилки из изолятора. Володю уложили на них и понесли в санчасть. Там он и пришел в себя, и ему давали какие-то лекарства, давали много пить, возились с укушенной рукой, промывая чем-то ранки. В общем открытие второй смены в лагере ознаменовалось событием довольно чрезвычайным, напугавшим дирекцию и воспитателей.

Володю хотели было сразу везти в город, но тотчас передумали: в медчасти оказались средства лечения укушенных гадюкой (о том, что змей вокруг полным-полно, давно уж знали) и главврачиха заявила, что летального исхода не предвидится и даже похвалила Володю за то, что он сообразил перетянуть веревкой палец.

Через пару дней его уже не лихорадило и начал спадать отек с руки, и именно тогда, когда он стал верить в то, что на самом деле будет жить, в его голову потихоньку начали проникать мысли и оценки своего поведения там, на змеином пригорке. Эти мысли вначале небольно пощипывали его самолюбие, а потом принялись нестерпимо жалить его гордость. Оказывалось, что повторилась старая история: он боялся.

Вроде бы Володя делал все, что с виду могло выказать его хладнокровие и решительность, но он не мог обманывать свою совесть, потому что отлично помнил ощущение леденящего страха, даже ужаса не только при виде змеи, но всего лишь в ожидании встречи с ней. "Что ж с того, - думал он, - что я не побежал, не отказался ловить змею, погнался за ней и даже поймал? Хоть и делал я все это, но ведь боялся, боялся! Выходит, я трус, такой, каким был и раньше, и не становлюсь смелее". И ещё Володя никак не мог простить себе те слезы обиды, горечи, боли и страха за себя, что лились из его глаз там, на змеином пригорке.

Несмотря на душевные муки и терзания, что точили Володино сердце, в изоляторе ему было хорошо. Никто не занудствовал, не приставал к нему с приказаниями, наставлениями. Володя лежал в палате совсем один, потому что ещё никто из "лагерников" не успел заболеть. Через три дня, впрочем, и он почувствовал себя совсем здоровым, и по его просьбе ему доставили "Квентина Дорварда", привезенного из города. Полеживал и почитывал себе...

А за один день до выписки пришел в палату Петр Ильич, сел на табуретку, похлопывал себя по коленям, желая казаться веселым. Порасспросил о самочувствии, а под конец сказал:

- Знаешь, Климов, ты, конечно, индивидуальность, сразу видно, но коллектив игнорировать не нужно. Общество обычно не прощает тех, кто высоко возносится.