Рыцари былого и грядущего. Том I(СИ)

Разговоры с отцом о том, что только любовь к Богу делает людей по-настоящему близкими, ввели Эмери в новый чудесный мир. Каковы же в Ордене Храма священники, научившие отца такой великой мудрости! Эмери и раньше с удовольствием молился, но теперь он почти не выходил из непрерывного диалога с Богом, сам не осознавая, что это и есть самодвижущаяся молитва, к обретению которой десятилетиями стремятся монахи-отшельники, порою — тщетно.

Овладение премудростью волшебной алгебры стало для Эмери неотделимо от непрерывной молитвы. В алгебре было что-то от вечности. Сфера чистой абстракции, никак не связанная с миром вещей, представлялась сферой чистого духа, не обременённого ничем земным. Эмери всегда молился, решая сложные уравнения, а иногда ему казалось, что сам процесс решения — и есть молитва. Он был уверен, что алгебра дана Богом и очень полюбил арабов, открывших эту возвышенную науку. С арабами он теперь разговаривал только по-арабски, во-первых, из уважения к ним, а во-вторых, потому что очень полюбил этот плавный, мелодичный и поэтичный язык.

С арабами-христианами ему, конечно, было легче, чем с теми, которые исповедовали ислам, но и мусульман он не сторонился, их он тоже любил. Иногда ему казалось, что ислам родился из чрезмерного увлечения алгеброй — мусульмане воспринимали Бога, как идеальную математическую абстракцию. Такая религиозность стала вполне понятна Эмери, она вызывала уважение, но не была близка. Ему гораздо больше нравилось тёплое и очень человечное христианское восприятие Бога. Впрочем, научившись тонко чувствовать ислам и алгебру, он избежал соблазнов грубо-магического понимания христианства, каким страдало множество его соплеменников. Чистое и свободное от суеверий христианство представлялось ему идеальной золотой серединой между слишком абстрактным исламом и чересчур грубым и приземлённым язычеством.

Эмери никогда не просил дядю Жослена отдать его на обучение какому-нибудь серьёзному богослову, хотя таковые в Антиохии, конечно, были. Своей хорошо сбалансированной душой Эмери тонко чувствовал самую суть христианства и не очень понимал, о чём тут ещё говорить, если беспредельно добрый Бог так близок.

Владение мечём так же давалось ему удивительно легко. Он умел чувствовать противника и угадывал его на несколько шагов вперёд. Тут была своя алгебра, помноженная на человеческий фактор.

Весь мир во всех своих проявлениях простирался в Боге. Так Эмери воспринимал действительность. Иногда это мировосприятие встречало некоторые затруднения. Священники в церкви призывали любить врагов своих, но у него не было врагов, и он не очень понимал, как ему исполнить эту заповедь.

Ему шёл 12-й год, когда отец вновь приехал в Антиохию. Теперь его отец был уже командором. Он скакал по улице впереди целого отряда тамплиеров, в котором было 3 рыцаря в белых плащах и с десяток сержантов. Встречая отца-командора, всматриваясь в суровые и добрые лица братьев-тамплиеров, Эмери до глубины души ощутил духовное величие Ордена Храма. Нельзя сказать, что это ощущение его потрясло. Душа Эмери вообще не была склонна к потрясениям, к резким и скачкообразным переворотам. Любое изменение нарастало в нём постепенно и происходило лишь тогда, когда он полностью и во всех отношениях был к нему готов. Так и образ Ордена Храма развивался в его душе постепенно, а теперь лишь стал глубже и проще. Не сложнее, а именно проще. Эмери умел гармонизировать хаотически-сложные представления о жизни, а всё, что гармонизировалось — упрощалось.

С отцом они разговаривали так, словно и не расставались. Да ведь они и правда не расставались, потому что все эти годы непрерывно молились Богу о благополучии друг друга. Их отношения были очень спокойны, разговоры немногословны, улыбки сдержанны. Они очень хорошо чувствовали друг друга. На третий день Эмери сказал отцу:

— Я принял решение. Я стану тамплиером.

Отец внимательно посмотрел в глаза сыну и, ничего не сказав, кивнул.

— Возьми меня с собой в Тортозу, — Эмери просил, понимая, что ни на чём не может настаивать в разговоре с отцом-командором. Он выбрал путь и это не обсуждалось, но решение о том, когда ему встать на этот путь, по-прежнему было во власти отца.

Это удивительное сочетание непреклонной личной воли и готовности беспрекословно подчиняться решениям старших, поразило стареющего командора. Он понял, что перед ним уже не просто сын, а почти готовый тамплиер.