Рыцари моря

Сунув в портфель копию приказа о переводе лаборатории, Князев погрузил в машину немного досок, ярко-желтого пластика, палатку, белоснежный унитаз, ящик с инструментом и гвоздями и три десятка метров пластмассовых труб. Весь этот странный набор материальных ценностей он доставил в аэропорт и, пользуясь старым знакомством с пилотами, перенес в вертолет лесной охраны.

Через два дня на живописном песчаном берегу бухты Рыцарь под нависающими с кручи кронами дубов стоял яично-желтый туалет в форме вигвама, с полноценно работающим унитазом и канализацией. Неподалеку красовалась голубая палатка заграничного производства, а рядом с ней, на двух железных стойках, — написанный синей краской по желтому пластику лозунг: «Красиво жить не запретишь!»

Так начиналась первая научная станция на этих берегах, и вместе с ней слава Евгения Князева, человека пробивного, не ведающего сомнений и умеющего организовать жизнь и науку там, где раньше не было ничего.

Потом появились жесткие мозоли и ссадины на руках, а вместо палатки — двухэтажное здание лаборатории с «апартаментом» наверху, где и сидел теперь Тугарин, невесело размышляя о трудной доле станционного начальника. И еще о том, что давняя зависть середняка Тугарина к лидеру Князеву, зависть, которую привык считать двигателем прогресса, — опять же по князевской подсказке! — к добру не приводит.

Герман Александрович никогда и ничем особенно не выделялся. Он был из тех, кто в зале заседаний норовит сесть не то чтобы в самый последний ряд — это уже был бы вызов, — но в один из последних. Если и дремали в нем какие таланты, будить не спешил: вдруг их там все равно не окажется?

Себя он не без оснований считал человеком домашним, семейным и наукой занимался неспешно, без суеты и взлетов, зато ежедневно. За некоторую наивную дотошность сотрудники порой звали его занудой. Его лаборатория биологической коррозии в институте жила не богато и не бедно, темы свои вела без сбоев, из хорошо налаженных контактов с разными морскими организациями извлекая для института немалые доходы.

В общем, Тугарин был доволен своей наукой, и она платила ему тем же. Поэтому, неожиданно для себя оказавшись накануне сезона начальником станции, он особенной радости не испытал. Надо так надо. Лишь потом сообразил, что новая должность с этими табелями, заявками, автомашинами, прогулами, простынями, киловаттами и кубометрами требует от него совсем иного подхода к жизни, иной концепции.

А Князев живет себе, будто в ином государстве. Содержимому его складов можно только позавидовать. На территории порядок, в лаборатории чистота. Люди работают, одеваются по-городскому и тайком наверняка посмеиваются над попытками Тугарина вытащить станцию из затяжной неустроенности.

— Еще по чаю? — спросил Тугарин, когда Князев вернулся к своему столу.

— Ты давай сам. А я, кажется, могу залечь. — Он бросил взгляд на часы и, выбравшись из-за стола, с прыжка упал на лежанку.

— Завтра у нас с утра эксперимент, надо быть в форме.

— Уже сегодня. Снова мидий будешь терзать?

— Буду. И в огромном количестве. — Князев блаженно потянулся. — Иначе мне не понять законов развития популяции. Статистика — вещь объективная и жестокая!

— А ты и рад стараться! Лучше бы помог Соловьеву с Зайцевым разводить. Я же говорю, директор жмет на это, недаром специально в город вызывал.

— Ты рассуждаешь, как обыватель, мой милый. Можешь от моего имени директора успокоить: чем больше зверей я растерзаю сегодня, тем скорее мы научимся разводить их миллионами, как картошку. К концу этого сезона я буду знать о мидиях все: чем кормятся они, кто кормится ими, сколько можно добывать, как они влияют на биоценоз, на продуктивность других видов. Комплексный подход, Герман Александрович! Без моих данных не обойдется ни одна лаборатория, и аквариальная в особенности. Так что за мидий не беспокойся. Гребешка лучше побереги, его наши гости оч-чень любят!

Князев говорил слабеющим голосом, уткнув лицо в подушку. На станции ему редко удавалось спать больше трех часов подряд, и он научился ловить момент, мгновенно расслабляясь.

На часах было без пяти два. Все верно, три часа он урвет, а там дежурный поднимет с рассветом, и все сначала...

Вернувшись после службы в родную деревню, невысокий востроглазый сержант Борис Зайцев с удивлением обнаружил, что два года это очень много. Деревушка показалась ему тесной, затхлой, будто выпавшей из бойкого века скоростей и техники. А он сам на ее фоне — чрезмерно деятельным, угловатым и скандальным.

Он быстро выучился водить любые трактора и точить любые детали и удивлялся, почему все механизаторы не могут того же. Он никогда не курил сам, и перекуры с неспешными беседами на лавочке у мастерской выводили его из себя.

Когда на собраниях начинали говорить о неполадках и искать виновных, он предлагал всем скопом надеть спецодежду и исправить неполадки за час.

Его раздражали тупые жующие физиономии медленных коров: казалось, сонная жизнь деревни исходит от них.

Он был резок, порой груб с людьми и вскоре с очевидностью почувствовал, что стал здесь чужим.