Рыжее счастье

— Может быть, так и было какое-то время, — задумчиво ответил Геннадий. — Только я этого не припоминаю. Я помню заплаканное лицо матери, помню, что она всегда была рядом. А где был ты?

— Ты несправедлив.

— Сейчас поздно говорить о впечатлениях детства, — твердо произнес Геннадий, давая понять, что разговор практически окончен.

— Я надеюсь, что, став взрослым, ты пересмотришь обиды многолетней давности, — тихо сказал Гурин. Он жадно смотрел на сына, пытаясь запомнить каждую черточку его лица. Он был уверен, что следующая встреча состоится не скоро, если вообще состоится.

— Обиды, как хорошее вино: с годами вкус не меняется, только осадка больше становится.

— Возвращайся, Гена. Возвращайся, и я сделаю так, что ты не будешь ни в чем нуждаться. У тебя будет работа, дом, все, все, чего захочешь. Мне плохо без тебя…

— Нет. Я никогда не буду заниматься твоим бизнесом. Я буду курить дешевые сигареты, есть сою, одеваться в сэконд-хэнде, но не стану заниматься тем, чем ты.

— Ты обвиняешь меня в несовершенных грехах. — Гурин терял последнюю надежду.

— Оставим эту тему, па, она не имеет будущего. Есть ты, есть я. И наши пути в лучшем случае могут идти параллельно.

— Я надеялся, что ты скажешь на прощание совсем другие слова.

— Хорошо. Могу и другие. Ты стоишь на пороге больших перемен, — улыбнулся Геннадий, но глаза его оставались холодными, полными отчаянной грусти. — Может быть, с ней ты, наконец, обретешь то счастье, которого недополучил с мамой, со мной? Я искренне желаю тебе этого. Не отталкивай ее. Она прекрасна…

И тогда Эрнест Павлович интуитивно понял, что Геннадий видит в нем соперника, ревнует. Это было странное ощущение, когда ты не чувствуешь свой вины, но готов просить прощения, давать обещания только ради того, чтобы не разорвать связующее звено. Все ведь было так хорошо. Они снова нашли друг друга, они простили друг другу взаимное упрямство. Прошлые обиды отошли, исчезли, когда они стояли на могиле матери. Все было так, как о том мечтал Эрнест Павлович. Больше трех лет он ждал этого момента. Он боялся его и одновременно страстно желал. И вот, едва обретя сына, он увидел, что снова теряет его. Гурин искренне считал, что заслуженно обрел долгожданный покой, но он не учел того, что между ними вдруг неожиданно может встать Мара. Геннадий не говорит об этом прямо, но не так уж трудно понять, что он имеет в виду. Это настолько выбило Гурина из колеи, что он не мог сразу подобрать слова. Секунды стремительно набирали ход, время никогда не мирится с обстоятельствами. Оно идет, бежит, мчится, утекает, как вода, сквозь пальцы… И сын сейчас сядет в машину и снова надолго отгородится от своего рано обрадовавшегося примирению отца.

— Гена… — Эрнест Павлович смотрел на сына, видя, как тяготится он этим прощанием. Гурин понял, что опоздал с разговором о Маре, и потому сдавленным голосом произнес: — Я люблю тебя, сын…

— И я тебя, па.

Гурин закрыл глаза, сморщился, словно от боли. Он знал, что Геннадий снова исчезает из его жизни надолго, если не навсегда. Они оба слишком самолюбивы, чтобы делиться проблемами, оба слишком упрямы, чтобы вовремя идти навстречу. Эрнест Павлович прижал руку к груди — там рана. И Маре не удастся залечить ее. Она — каприз, который он, взрослый человек, позволил себе. Но только она не кукла, а живая женщина, изменяющая обстоятельства, следуя своей особой интуиции, своим чувствам. Она решила, что в жизни все просто: любишь и получаешь все по первому зову, желанию. Гурин вздохнул. Было так тяжело, что в какой-то момент захотелось обвинить во всех своих бедах эту рыжеволосую чертовку, которая так легко сводит всех с ума.

— Гена влюбился в тебя, Мара, — тихо произнес Эрнест Павлович, возвращаясь в пахнущий свежей зеленью парк.

— Знаю. — В ней не осталось решимости, переполнявшей ее еще несколько минут назад.

— И ты ответила…

— Что я люблю его отца. — Мара развела руками, давая понять, что ничего не может с собой поделать.

— Все зашло слишком далеко. — Гурин снова достал портсигар и дрожащими от волнения пальцами вынул сигарету. Вынул, сломал и нервно швырнул в сторону. — Хватит, Мара. Я хочу сделать доброе дело, а не потакать надуманным желаниям.

— С каких пор вы стали столь целомудренны, Эрнест Павлович? Насколько мне известно, при живой жене вы были менее щепетильны, — съязвила Мара и, встретив гневный взгляд Гурина, поняла, что перегнула палку.

— Это Геннадий тебя просветил?

— Не имеет значения.

— Значит, он. Нет жены, нет сына, нет никого, кому бы ты был нужен. Это ужасное ощущение пустоты и ненужности… — Эрнест Павлович покачал головой. — Да, представь себе, что тогда я позволял себе гораздо больше, чем сейчас. Не имея на это права, позволял, а сейчас не получается. Вот парадокс. Но поделать с собой ничего не могу.

— Но это глупо.