С Антарктидой — только на "Вы": Записки летчика Полярной авиации

Но они-то шли к нам! И Головачев, и Колб, вижу, тоже места себе не находят. Сели? Не сели? А вдруг беда какая приключилась? Самое страшное в таких ситуациях — неизвестность. Она выматывает тебя, хуже самой тяжелой работы. Неожиданно пискнул приемник: «Сели». И опять связь пропала. Проходит час, второй, третий...

— До «Эймери» 970 километров, они где-то на полпути к нам, — Головачев встает. — Ты, Женя, и вы, Аркадий Иванович, отправляйтесь в «Элерон». Я останусь здесь, с радистами. Вам нужно отдохнуть — вдруг надо будет лететь к ним...

— Может, и ты с нами поедешь, Федорович? — я знаю, что Головачев не спал уже двое суток. — Радисты нас вызовут, если понадобится.

— Нет, я здесь останусь.

В таких случаях — я это уже хорошо усвоил — с Головачевым спорить нет смысла: пока не убедится, что экипаж в безопасности, из своей будки руководителя полетов он никуда не уйдет.

... Связь пропала на сутки. Радисты бессменно дежурят на всех частотах, где может появиться информация от экипажа, но в эфире тишина. Непрерывно вызываем их, в ответ — молчание. Я вижу, как начинают нервничать и радисты, им передается наше беспокойство, хотя, по всем правилам, они не должны позволять себе эмоциональной оценки происходящего. Их дело — выдавать объективную информацию. Но когда ты стоишь вахту шесть часов, когда ежесекундно в потрескивании помех пытаешься уловить хоть какой-то сигнал, который должен помочь понять, что случилось с товарищами, поневоле тоже становишься соучастником событий. Ничто человеческое не чуждо и радистам. Те, кто проработал в Арктике, Антарктиде не один десяток лет, поневоле вписываются в нашу жизнь настолько, что мы уже считаем их своими людьми.

Связи нет вторые сутки. Мы разбрелись по своим комнатам. Погода сошла с ума, вой ветра выматывает, как зубная боль, его порывы бьют в «Элерон», и кажется, что кто-то большой и злой трясет дом, пытаясь сорвать его со свай.

Места себе не нахожу. В голову лезут самые мрачные мысли. «Сидят-то они сидят, — думаю я, — но в поле. А я — то знаю, что это такое. Да, там есть домики, газ, топливо. Но все занесено снегом. Они уставшие, выжатые, измочаленные... Пришли, зажгли газ. А вдруг баллон опрокинулся или вентиляцию забыли открыть и задохнулись. Или сгорели.

А может, техника отказала; радиостанция вышла из строя, Или двигатели застыли и теперь не запускаются, а греть-то их там нечем...»

Переворачиваюсь на другой бок, сон не идет, кровать противно скрипит. Почему я раньше не замечал этого мерзкого скрипа?! «Значит, им надо найти печку для подогрева двигателей, — мысли разматываются все в том же русле, — потом попробовать раскочегарить ее, а в их условиях это совсем не просто...» Я почти зримо вижу, как этот обогреватель лежит, запрессованный в снег, как нужно его откопать, разжечь, запустить, подтащить этого «поросенка» под двигатель... Меня бьет озноб, будто это я сейчас там, на «Эймери», в поле.

«Лететь? — вопрос, который мучает меня, отзывается болью в душе. — Это был бы лучший вариант, но мы его выполнить не сможем. Фронт идет за фронтом, темно, ночь... Сумерек — с гулькин нос, да и их не видать, потому что снег гонит, как из какой-то морозной печи...»

Стучу в стенку комнаты Колба. Слышу сквозь нее:

— Сколько?

— Два...

«Любой нормальный человек, услышав этот разговор, решил бы, что мы с ним сошли с ума, — думаю я, поднимаясь с кровати. — Но это совсем не так, мы просто мыслим одинаково. Он даже не спросил, почему я стучу».

Колб понял меня верно. Надо вылетать. Для этого необходимо дозаправить дополнительные баки, залить топлива «выше крыши». Поэтому его ответом на мой стук в стенку стал вопрос, который для непосвященных расшифровывается так: «Сколько баков заливать?» Я ответил: «Два...». Вот и весь разговор.

Уже через несколько минут Аркадий Иванович поднял своих авиатехников. Я слышал, как они одевались, собирались... «Куда я их толкаю?! — вопрос почти риторический, но приходится задавать его себе, — как на этом ветру, на морозе они смогут прогреть 20 тонн металла? Самолет выморожен, как консервная банка. Я же вообще не знаю, будет ли вылет, смогу ли по такой погоде взлететь?!

Но лететь надо. Ведь что-то случилось, больше суток нет связи. Хоть бы пискнули! — обращаюсь я мысленно к кому-то неведомому. — Ну, не могут вылететь — ОДВ бы запустили, на аккумуляторах можно выйти в эфир. Ничего же нет! Что произошло?... Они же понимают, что мы здесь волнуемся, нервничаем. Это не какое-то праздное волнение: ах, родственники вовремя в гости не приехали, автобус задержался, электричку отменили. Нет, это совсем другая тревога.

Значит, я прав, что послал авиатехников готовить машину, — нам ведь тоже придется потом не сладко...»

Возвращается Колб:

— Машину прогрели.