С куклами к экватору

Были и сплыли. В Джакарте душно. Выдержать это можно, все можно выдержать, если человек знает, что это временно. Как говорится: отсюда и досюда. Товарищи из нашего посольства, торговые представители, инженеры, специалисты, которые сейчас, например, монтируют здесь большую фабрику резиновых изделий, все они довольны Индонезией. У них интересная работа, ощущение, что они делают нечто имеющее большие перспективы, идущее в ногу с прогрессом во всем мире, а в Азии особенно. Враждебное отношение к белым старого типа их не касается, они могут с чистой совестью смотреть в глаза местному населению. Они представители социалистического государства, не господина, а партнера, друга, они построят фабрику, научат местных рабочих обращаться с механизмами и уедут. Они любят Яву, но так же искренне радуются предстоящему возвращению на родину, — Сколько они пробудут здесь? Самое большее два-три года… Это время пройдет быстро.

А остальные чехи на Яве?

Господин Богачек из Бандунга, конечно, не коммунист, он даже предприниматель. Но как трудно было бы ему жить без пары черных брюк, поджидающих его в шкафу. Действительно ли он продаст свое заведеньице китайцу и уедет домой? Не знаю. Возможно, будет колебаться до тех пор, пока его «Диану» не национализируют индонезийцы. Знаю только одно: эти черные брюки — его надежда, ниточка, все еще связывающая его с Чехией.

Работники фабрики Бати более толстокожие, чем господин Богачек. Нужно признать, что они стараются быть не такими жестокими предпринимателями, как когда-то голландцы. Во-первых, сейчас это просто невозможно, а во-вторых, становится все неприятнее жить нежеланным чужестранцем среди людей, которые все равно не успокоятся, пока не избавятся от последних следов колониальной зависимости. Батьовцы являются здесь, конечно, представителями интересов иностранного капитала. Их основное предприятие, находящееся в Америке, непрерывно требует доходов. Батя строил фабрики не для туземцев. Он строил их для себя и никогда добровольно от них не откажется.

Из окна директорского дома доносятся звуки гармоники и голоса, поющие чешскую песню: «Колин, Колин, стоишь среди равнин…»

Все можно выдержать, если знать, что это временно. И не совсем чистую по отношению к индонезийцам совесть тоже можно выдержать, если впереди возвращение домой через два-три года.

Куда домой?

В шкафу у господина Богачека черные брюки. Он хочет вернуться, говорит об этом спокойно, как человек, всю жизнь рассчитывавший на это, как на нечто совершенно естественное. И для него не имеет значения, что нас послала сюда совершенно не та Чехословакия, которую он когда-то покинул.

У озлобленных батьовцев другая кожа, более жесткая, неподатливая. Не хотелось бы мне быть в их шкуре.

НА МИНУТКУ В ПАРИЖ

Мы наблюдали молодых художников за работой. Не первый и не последний раз в этом путешествии, но в Бандунге нам довелось посетить особенно большую школу изобразительных искусств. Она входила в состав политехнического института, где было четыре тысячи учащихся, приезжавших сюда главным образом на велосипедах, — мы с изумлением проходили мимо переполненных стоянок. Многочисленные здания и павильоны института соединялись беседками, их легкие крыши опирались на колонны из цемента и гальки.

На первом курсе упражнялись в реалистическом рисунке. Студенты и студентки расставили свои мольберты вокруг живой натурщицы, полностью одетой, что после всего рассказанного мною совершенно очевидно. В остальных ателье почти безгранично господствовало абстрактное искусство, там создавались композиции из красок, линий и пестрых геометрических фигур, проектировались декорации для несуществующего театра, в скульптурной мастерской конструировали дырявые тела, ограниченные волнистыми плоскостями а ля Генри Моор. На стенах висели плакаты Пикассо и Ганса Арпы.

По залам нас сопровождал голландский профессор, срок его пребывания на Яве в этом году истекал.

— Просто этим молодым людям Париж ближе, чем их собственное средневековье, — ответил он на наши несколько удивленные вопросы.

— Но ведь то, что вы называете средневековьем, — возражали мы, — существует сейчас. Почему молодых яванцев не учат в первую очередь видеть то, что происходит у них на родине? Не угрожает ли им опасность совершенно оторваться от своего народа? Ведь авангардизм в искусстве имеет смысл, только когда оно является авангардом собственного народа.

Подчеркнув, что он не намерен вести политическую дискуссию и будет касаться только вопросов ремесла, профессор не сдавался:

— В каком направлении должен я, по-вашему, вести своих учеников? Традиции их собственной страны, да и Востока вообще, мистические, полные давно установившихся религиозных символов, с тенденцией однообразной декоративности. Любое подражательное искусство, без которого в школе нельзя обойтись, будет по сравнению с ними казаться чуждым, западным. Нам не в чем оправдываться. В сущности школа обучает лишь технике современного искусства. А как ученики используют ее впоследствии, став самостоятельными художниками, — это их дело.