С театра войны 1877–1878. Два похода на Балканы

– Тяжело, ваше благородие, – отвечал солдат, не зная, что говорит с генералом.

– Теперь вам немного остается до перевала. Приналягте немножко.

– До-о-тащим, ваше благородие, – и в этом «дотащим» было столько успокоительной уверенности, что как будто в успехе и сомневаться нельзя было.

Генерал Гурко проснулся раньше, чем показалась заря на небе, потребовал сейчас же лошадь и поехал на вчерашнюю тропинку следить лично за подъемом орудий. До вечера целый день мы не видали генерала. Но дело в этот день шло гораздо успешнее. Оказалось, что Козловский пехотный полк, утомленный форсированными маршами из-под Плевны в Орхание, не в силах был работать быстро и энергично. Но когда этот полк взобрался со своими орудиями на перевал и уступил обледеневшую тропинку лейб-гвардии стрелковым батальонам и лейб-гвардии Измайловскому полку, то девятифунтовые орудия полезли в гору на руках солдат с песнями «Эй, дубинушка, ухнем», с нецензурной песней про Ненилу, со свистом, гиканьем и прибаутками. К тому же в гвардии благодаря легким берданкам солдаты, отвернув штык и закинув ружье за спину, могли, не разделяясь на две партии – рабочих и несущих их ружья и пешки, участвовать при каждом орудии целой ротой. Дело в этот день, что называется, кипело, и восемь орудий было втащено на перевал; остальные подходили и были близко. Вся авангардная колонна втянулась уже в гору; часть колонны Курлова приступила также к подъему. Генерал Гурко вернулся к вечеру на казачий пост, где провел предыдущую ночь, вернулся усталый, измученный: целый день он не сходил с лошади. Целый день ничего не ел. Объявив во всеуслышание, что «дело, благодаря Бога, кажется, подвигается», генерал лег у костра, растянулся и закрыл глаза. Лицо его было худое, бледное, истомленное. Через полчаса он приказал седлать свежую лошадь и собрался ехать на позицию графа Шувалова для личных с ним переговоров.

– Вас не манит туда, полковник? – обратился он к близ стоящему офицеру, садясь на лошадь и указывая рукой на синевшую за последним гребнем гор широкую даль, – туда, в долину, – прибавил он. – До свиданья, с Богом! – обратился он к нам, исчезая за деревьями в сопровождении двух ординарцев.

Мы остались еще на казачьем посту с генералом Нагловским дожидаться наступления темноты, чтобы под ее покровом спуститься в Чурияк, не привлекая внимания турок, так как спуск с нашего перевала в Чурияк был виден с Шандорника и Араба-Конака. Войска, собравшиеся на перевале, также должны были начать спуск с горы при наступлении сумерек, чтобы сохранить перед неприятелем тайну своего присутствия в горах. Часов около 8 вечера мы взялись за повода своих коней и двинулись пешком с горы вниз по такой скользкой тропинке, что если бы поставить на перевале салазки, то они могли бы не останавливаясь катиться до самой подошвы горы, то есть все 4–6 верст расстояния от перевала до подошвы. Было темно. Ветер завывал и крутил мелкий падавший снег. Вьюга долетала и била в лицо этим снегом. Мы падали ежеминутно. Лошади, скользя, наезжали на людей, падали; люди валились за ними. Но вьюга придавала только бодрости. На душе было как-то весело. В сущности, мы были уже за Балканами. То был вечер или, скорее, ночь с 14 на 15 декабря.