Сабля князя Пожарского

Лекарь пощупал хворому запястье, поглядел в очи, задал вопросы. Потом сказал, что есть у него дома настойка — чтобы с ним поехал Назар и сразу же привез. И еще велел принести с Торга изюму три фунта, есть по сорок ягод натощак.

— А теперь, Яган Иванович, пойдешь к болящему отроку. Может ли он говорить и выдержать долгую беседу? Ежели рана хорошо заживает и отрок бодр — возвращайся, расскажи, — попросил Смирной. — Вот за труды.

Он заранее приготовил плату, завернутую в бумажный лоскуток.

— Ты хочешь допросить парнишку? Отчего лишь теперь? Он же и ранее мог на вопросы отвечать — кивнуть головой или помотать, — сказал Ластуха.

— Он еще дитя, у него рана. Не могу мучить дитя…

— Так какое ж тут мучение? Думаешь, ему страшно вспомнить ту ночь?

— Хотел бы я знать, отчего он выгораживает княжну Зотову, — вмешался Гаврила. — Она ему не родня, это я точно знаю. Вся его родня — наперечет.

— А ты как разведал про княжну Зотову? — удивился Ластуха.

— Мать сказала. Все бабы на дворе про то уж знают. Статочно, теперь, когда саблю вернули, Чекмай и за княжну с ее мамкой возьмется. Неспроста же их в подклете заперли, — объяснил Гаврила.

— Бабы — оно конечно… — пробормотал Смирной. — Этим все известно…

— Однако очень уж дивно оказались тут княжна с мамкой. И то, что мамка ночью убегала со двора, тоже не к добру, — заметил Ластуха. — Ничего, теперь до правды докопаемся.

— Докопаемся, — подтвердил Смирной.

Потом пришел Шварцкоп и сказал: долгому молчанию отрока он объяснения не находит, но такое случается, и. возможно, лекарь тут один — время. А сидеть он уже может. Вставать же — нельзя.

Когда Назарка и Шварцкоп уехали, Смирной сел на постели.

— Мне надобно попасть в княгинины покои, к тому чулану, где лежит Никишка. Ноги у меня — как не свои, и сердце после вчерашнего все никак не угомонится. Но я потихоньку дойду. Двор пересечь да по лестнице подняться — на это я покамест способен.

— Я пособлю, — предложил Ластуха. — Да только, что бы ты ни затеял, давай сперва дождемся Чекмая.

Смирной кивнул.

Все трое вышли во двор и там дождались Чекмая с Павликом.

Посторонних к узникам не пускали, но Чекмая знали, опять же — кто возразит против барашка в бумажке. И Павлик впервые в жизни побывал в тюремных избах Разбойного приказа. Чекмай хотел, чтобы Бусурман знал и об этой стороне приказного бытия.

Павлик никак не мог прийти в себя — впервые увидел столько грязных и вонючих мужиков, чуть ли не сотню — в небольшом помещении.

— Ну да, бывает, что и под себя гадят, — спокойно сказал много чего повидавший сторож.

Оказалось, что Норейка помер, а вот Руцкий дивным образом все еще жив. Его даже положили на лавку у стены, а не на пол. Жив также Туровер, но не шевелится и молчит.

— Ты, Ермолай Степанович, что мог — совершил, и будет с тебя, — произнес Чекмай. — Коли ты остыл и не будешь вдругорядь ножом пырять, я возьму тебя туда, к Руцкому. Может, он что путное скажет про твою дочку. Может, знает, где ее схоронили, так ты хоть дубовый крест поставишь на могилке.

— Да… За то я тебе всю жизнь благодарен буду…

Чекмай, Смирной, Бусурман, Ластуха и Гаврила вошли в старый дом. Чекмай попросил Сидоровну доложить о себе, вместе со Смирным вошел к княгине и очень скоро вышел.

— Матушка наша Прасковья Варфоломеевна дозволила нам тут быть. Только чтобы всюду нос не совать, — сказал Чекмай. — Ну, Ермолай Степанович, приказывай! Ты все это затеял — ты и руководи. А мы твои верные и покорные холопы. Поглядим, какие ловушки ставят приказные.

— Пусть бы Бусурман побежал в новый дом, отыскал там Авдотью и сказал, что княгиня изволит допустить ее к сыну.

— Бусурман, беги! И вместе с Авдотьей возвращайся!

— Да она так побежит — я ее не догоню! — Павлик рассмеялся.

Так и вышло. Авдотья, бывшая в одной распашнице поверх рубахи и в повойнике, даже не схватила убрус — как была, так и помчалась к Никишке. Ее привели к двери чулана, и она до того была взволновала, что не заметила на ведущей вверх лестнице ног в сапогах. А там стояли Чекмай, Смирной и Ластуха, выше всех — Гаврила. Как только матушка вошла к сыночку — они, ступая на носках, быстро спустились, чтобы подслушать разговор.

Авдотья упала на колени перед Никишкиной постелью.

— Дитятко мое, дитятко! Наконец-то меня к тебе пустили! Никитушка, светик мой, соколик мой ласковый! Да ты слышишь ни меня?

— Слышу, матушка, — ответил Никишка и приподнялся на локте. Тут же мать обхватила его и прижала к себе.

— Я заберу тебя отсюда! Домой поедем! Сама за тобой ходить стану, никому тебя не отдам!

— Матушка, забери! Забери Христа ради!

— Да он не только способен говорить, но и вопить способен! — удивился Ластуха. — Что ж он молчал-то?

— Молчал с перепугу… Ну-ка, пропусти.

Смирной распахнул дверь чулана.

— Ну, вот и настала пора правду сказать. Коли у тебя голос прорезался, так говори — почему ты выкрал саблю князя?

— Никишка?! — изумился Гаврила. — Нет, того не может быть! Княжна ж ту саблю вынесла!

— Нет, не княжна, — сказал Смирной. — Я не первый день за отроком наблюдаю и многое понял, пока ему книжки читал.