Сабля князя Пожарского

Ластуха сильно возмутился — на войне он всякое повидал, но чтобы мужчина рыдал в три ручья — впервые… Мужчинам такой роскоши не полагается — это Ластуха знал твердо. Потому он обошелся с Гаврилой неуважительно — схватил за ногу и, пятясь, поволок к открытой двери.

Когда его зад оказался снаружи, на спину Ластухе обрушилась вода.

Сельчане уже выстроили живую цепь и приступили к тушению поповского дома.

— А, чтоб вам! — воскликнул Ластуха. — Гаврила, мать твою, вставай!

Он повернулся лицом ко двору и увидел свое воинство. Стрельцы и Павлик окружили короб, почти пустой — все имущество попа и попадьи валялось на крыльце. Там же были разной величины узлы и узелки, большие и малые укладки. Гришка, стоя на коленях, пооткрывал укладки и взялся развязывать узлы.

Попадья и пожилая баба сидели на земле, плакали. Поп стоял в полудюжине шагов от стрельцов и негромко крыл их в хвост и в гриву.

— Дядька Мамлей, тут всякого добра — на многие тысячи! — крикнул Павлик. — И золото, и самоцветы! Глянь — братина серебряная, перстней и серег полна! Двумя руками поднимать надо!

— А сабля?

— Вон же она, гляди!

Павлик нырнул в короб, выпрямился, в правой руке была рукоять, в левой — ножны. Он выхватил клинок, занес над головой и расхохотался счастливым смехом.

— Ну, Бусурман, ну!.. — только и мог выговорить Ластуха. — Теперь надобно отыскать мешки, чтобы уложить награбленное. Эй, батька Леонтий! Вели, чтобы нам мешки принесли! Гаврила! Эй, Гаврила! Ползи сюда, не то утонешь!

Сельчане старательно заливали дом и выплескивали воду в горницу. Гаврилу отпихнули ногами, чтобы не мешал.

Он наконец встал, спустился с крыльца и побрел прочь.

— Эй, ты куда собрался? — окликнул его Ластуха. — Нечайко, поди за ним. Не нравится мне это.

Стрелец поспешил за Гаврилой — тут и обнаружилось, что за сараем привязан гнедой конь. Гаврила подошел к нему, обнял за шею, уткнулся лицом в жесткую черную гриву.

Нечай вернулся и доложил, что Гаврила с конем обнимается.

— Могло быть хуже, — заметил Ластуха. — Батька Леонтий! Сколько раз повторять? Вели своим людишкам — пусть бы два чистых мешка принесли.

В ответ Ластуха был изруган на все корки.

— Ну, как знаешь, как ведаешь, — беззлобно ответил он. — Третьяк, вон, вишь, валяется тряпье из короба. Выбери, из чего можно узлы связать.

— Не смей, не твое! — закричал батька Леонтий.

— А золотишко в коробе — твое, что ли? — тут Мамлей сообразил в чем дело. — Так ты ж еще не знаешь! Ватаги больше нет! Всех истребили! И Норейку, и Руцкого! И Туровера, который Кабанец! И никто к тебе за этой казной не явится!

Преступный поп окаменел. Разинув рот, он с ужасом глядел на Ластуху.

Теперь до Мамлея и другое дошло.

— Батька Леонтий, мы не иная ватага, опомнись! Мы — люди государевы, люди князя Пожарского. Так что не кобенься и Бога моли, чтобы тряпьем отделаться. Не то и в Разбойный приказ потащим.

Отец Леонтий молча отвернулся.

— А не вязался бы ты с налетчиками — вот и не думал бы сейчас, как тебя в Разбойном приказе допрашивать станут, — нравоучительно сказал Ластуха. — Сгребайте добычу, молодцы.

А сам пошел искать Гаврилу.

Тот уже малость пришел в себя. Ластуха похлопал его по плечу, Гаврила обернулся.

— Да ладно тебе, — сказал Ластуха. — Жив, цел — и на том слава Богу.

— Это я должен был саблю вернуть! Из-за меня она пропала! — воскликнул Гаврила.

— Ты с самого начала знал, что добычу прячут у попа?

— Ничего я не знал!

— Догадался?

— Да…

— Кто тот человек?

— Богуш. Он, видно, ухитрился уйти.

Кто таков Богуш — Мамлей не знал, но сообразил.

— Думал спрятаться у попа, а тут — ты?

— Почем я знаю…

— Хотел увезти все, что в коробе было?

— Я не дал.

— Так у него конь был?

— Да. У его зазнобы стоит.

— Зазнобу, стало быть, тут завел?

— Завел…

— Ну, коня мы заберем…

Ластуха не понимал, о чем еще сейчас можно говорить с Гаврилой. А Гавриле и вовсе говорить не хотелось.

Подошел Павлик — спросить Ластуху, скоро ли возвращаться.

— Чекмай там, поди, извелся — привезем мы саблю, не привезем. Тоже ведь — было вилами по воде писано. То-то будет радости!

— Ступай, Бусурман, скажи нашим — коли добыча в узлы увязана, так тотчас же и выступаем.

— А Гаврила? — спросил Павлик.

— А что — Гаврила? Либо поедет с нами и расскажет Чекмаю правду, как в Троицкой пустоши оказался, либо — я уж и не знаю… Уж не дитятко, сам пусть решает.

— А ты — что?

— А я скажу — коли ему охота самому себя наказать, так на то — Божья воля.

— И ты его отпустишь?

— Саблю-то мы вернули? Вернули. А Гаврила пусть сам со своей совестью разбирается. А я ему не судья. Мы вместе на войне были, Бусурман, тебе того, должно быть, не понять…

Павлик свирепо почесал в затылке.

— В мыльню тебе, поди, пора, — сказал Ластуха. — Вернемся — велим мыльню истопить и Чекмая туда позовем.

— Так… — рассеянно отвечал Павлик. — Гаврила! Ну-ка, отойдем в сторонку.

— На что тебе? — буркнул Гаврила.

— Отойдем.

Ластуха хотел было молвить словечко — да удержался.

Отойдя на два десятка шагов, Павлик заступил Гавриле путь и спросил:

— Ты как в Троицкой пустоши оказался?

— Не своей волей… Вот и оказался! — выкрикнул Гаврила. — Отвяжись, Христа ради!