Сад (переработанное)

Год выдался неурожайный на кедровые орехи, и Трофим Тимофеевич пожалел об этом. Не мелькали, как бывало, белки, прыгавшие с дерева на дерево, не кричали горластые кедровки — черные птички с белыми крапинками. В далекую осень тут все было иначе… Стояли две палатки. Горел костер… По вечерам Вера Федоровна грелась у огня… Неподалеку трубили изюбры… Нынче еще рано для них. Но через недельку начнут свои свадебные игры. Остаться бы здесь да послушать на зорьке…

Витюшка осторожно тронул плечо деда. Трофим Тимофеевич очнулся от раздумья, достал самодельный пищик и, свистнув несколько раз, прислушался: не отзовется ли где-нибудь рябчик? Но лес по-прежнему молчал. Охотник повторил свой призывный посвист и снова прислушался. Где-то недалеко чуть слышно шуршала сухая трава, словно струйка ветра, пробравшись в лес, пошевеливала ее, пересчитывая листья.

Витюшка шепнул:

— Бежит!

— Нелетный! — усмехнулся дед.

— Молоденькие все еще не поднялись на крыло?

— Этот старенький!

Шелест прекратился.

— Осторожный. Прислушивается ко всему. А мы его сейчас подзадорим.

Едва успел раздаться призывный посвист, как шелест возобновился, но охотник умолк, и в лесу опять стало тихо.

С каждым новым посвистом — все ближе легкие торопливые прыжки, все слышнее и слышнее удары коготков о сухую чащу. Мальчик замер, всматриваясь в лесную гущину. Трофим Тимофеевич шепнул:

— Правее одинокого косматого кедра — голая кочка. Видишь? Смотри зорче: сейчас взбежит на нее.

Витюшка начал медленно выдвигать вперед ружье, но дед одним движением указательного пальца остановил его: стрелять не придется.

Как же так? Для забавы он, что ли, посвистывает в пищик?

— Рябушка бежит, да?

— Ее сосед. Видать, проголодался.

Вот и пойми этого деда, — всегда у него шутки да прибаутки!

И вдруг он, слегка подтолкнув локтем, одними глазами спросил: «Видел?» Нет, Витюшка ничего не видел.

— Ушки! — шепнул дед. — Вот показались черные бисеринки глаз. А вот и вся мордочка!

Теперь видно — зверек! Маленький, бурый, с тупыми ушами. Оперся передними лапками о кочку, приподнялся и смотрит вперед, прямо на них. Под горлом — белый нагрудничек.

— Соболь?! — спросил Витюшка горячим шепотом.

— Горностай-разбойник!

— А чего он тут шмыгает?

— Однако позавтракать не успел… А рябчик-то сейчас улетит.

Слегка вытянув вперед сомкнутые губы, старик выдохнул:

— Пурх! — И пальцами обеих рук, как птица крыльями, помахал в воздухе.

Зверек метнулся в сторону и исчез за кедром.

— Деда! Зачем спугнул? Надо было застрелить.

— Из него, брат, супа не сваришь. А попусту губить не резон.

— Чучело бы можно… Для музея…

— Ну, там, наверно, есть хороший — выходной!

Последнее слово рассмешило Витюшку, и Трофим Тимофеевич пояснил ему, что так называют зверей в зимней шубке. «Выходной» горностай белее снега.

— Пошли дальше, — сказал старик, закидывая ружье за плечо.

— Еще бы посвистеть.

— Тут горностай раньше нас все опромыслил.

Они прошли по склону в тенистый распадок. Из-под самых ног вспорхнул рябчик и скрылся в чаще.

— Этот не уйдет, — шепотом обнадежил внука Трофим Тимофеевич и, затаившись, начал подсвистывать.

Рябчик отозвался один раз, другой, третий. Потом перепорхнул на ближнюю елку.

— Стреляй. Прямо в хохолок.

Но Витюшка, как ни всматривался в густую сетку из лапчатых веток, не видел головы птицы.

— Сейчас увидишь.

Раздался выстрел, и рябчик, мелькнув между веток, ударился о землю. Витюшка подбежал к нему, схватил обеими руками и стал рассматривать перышки…

Они опять присели отдохнуть. Витюшка, прижавшись к деду, запрокинул голову и посмотрел ему в лицо. Глаза у внука светлые, добрые — отцовские.

Выждав и поборов в себе тяжелое чувство тоски и недоумения, мальчик начал сдавленным шепотом:

— Деда, а мой папа каким был?

— Хорошим охотником, — шепотом ответил старик, глубоко вздохнув. — Хотя и не всегда стрелял метко.

— Я не про это… Еще каким он был?

— Добрым, отзывчивым. Подвижным, как ртуть. В мать уродился. Все спешил куда-то…

Старик догадывался, что внук спрашивает пока что не о самом главном и волнующем и что скоро он задаст такой вопрос, от которого у обоих побегут мурашки по коже, а потом, чего доброго, польются слезы. Сдержаться бы надо…

Много лет старик ждал: внук подрастет и спросит — кем был его отец? Какова его судьба?.. А что ему ответишь?..

И вот настала эта мучительная минута. Сердце подсказывает — говорить надо только правду. Одну правду. А если сам не знаешь?..

Собравшись с силами, внук спросил:

— Деда, ты веришь, что мой папа?..

— Нет, не верю… А ты подрастешь — узнаешь больше, чем я.

— Я тоже не верю… Не мог мой папа… Мама говорит: он был самый-самый советский человек!

«Был… Неужели все — в прошлом? — задумался Трофим Тимофеевич. — Неужели для него погасло солнце?..»

А Витюшка, вздрагивая, продолжал горьким шепотом:

— Мама рассказывала: мы жили в большом доме, на главной улице. А когда папу увели, мама перетащилась в Нахаловку. Избушка на курьих ножках. Зимой холодище. Ночью волосы к стенке примерзают… А в школе парнишкидразнятся… Мама все плачет и плачет. Хочет тайком, а я догадываюсь… Совсем седая стала…

Старик обнял внука и прижал к груди: