Сад (переработанное)

Вера добралась до последней страницы. Там были строки о куртке покойного. Спутники Митрофана продали ее старьевщику, чтобы купить марку для этого письма. И у них осталось еще на бутылку виски, которую они выпили в дорожном ресторанчике…

улицы доносился стрекот приближающегося мотоЭто Вася. Едет медленно, чтобы не растрясти отца.

Вера, положив письмо, пошла встречать родных.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Той зимой о Дорогине много писали в газетах. Все чаще и чаще называли «покорителем сибирского климата». Эти громкие слова вызывали у него смущение. Старика раздражал молодой очеркист из краевой газеты, вот уже второй раз назвавший его «чародеем из гляденского сада».

— Остается колдуном окрестить! Он и до этого дойдет, если не одернуть, — ворчал Трофим Тимофеевич, отбросив газету.

— Не стоит расстраиваться из-за пустяков, — сказал Василий.

— Однако не пустяки, — горячился Дорогин. — По статейке этого молодца получается, что для меня не существует никаких законов природы. Колдует себе старик без всякого разума, авось что-нибудь выйдет… Нет, этого нельзя оставить… Почитал бы он, дружок, Энгельса о законах природы…

Старик достал несколько листов бумаги и начал писать о сибирских морозах, о снегах.

«Несколько садоводов моего поколения, — писал Дорогин, — разными путями пришли к открытию этого закона природы. Пользуясь этим законом, мы заставили яблони-южанки расстилаться возле земли и нашли для них надежное укрытие».

Далее он намеревался написать о том, что, занимаясь гибридизацией, садоводы ставят своей целью вывести яблони с заранее заданными качествами плодов, но его работа неожиданно прервалась: в соседней комнате, где был включен приемник, испуганно вскрикнула Вера.

Он вскочил и, повернувшись от стола, увидел дочь в дверях. Она бежала к нему с растерянно протянутыми руками, словно искала помощи. По ее бледному лицу, по широко открытым немигающим глазам он понял, что грянула беда. Радио… Наверно, передали что-нибудь ужасное, разящее прямо в сердце?

Дорогин стоял неподвижно, готовый принять удар тяжелого известия, и не решался спросить, что же передавали по радио. Молчал и встревоженный Вася.

— Сталин…

Больше Вера не могла выговорить ни слова. Она упала на диван и, зарыдав, уткнулась лицом в жесткий валик.

Вася подбежал к приемнику, дрожащими пальцами повернул регулятор громкости, и тревожный голос диктора зазвучал на весь дом.

Выслушав правительственное сообщение, Вася молча постоял у приемника, — не скажут ли что-нибудь утешающее, — и медленным шагом, словно боялся, что заскрипят половицы, вернулся в кабинет тестя. Вера все еще плакала, уткнувшись в валик дивана. Трофим Тимофеевич стоял прямой, как столб. Лохматые брови его туго сомкнулись над переносьем, суровый взгляд сухих глаз был устремлен через окно куда-то далеко-далеко. Глянув на него, Вася, чтобы не спугнуть тяжелого раздумья, не посмел проронить ни слова. Он припал к дивану и, положив руку на вздрагивающее плечо жены, прошептал:

— Не надо… Будем надеяться…

Трофим Тимофеевич по-прежнему стоял неподвижно. Он думал о Григории:

«Где он?.. Где… если живой… коротает свои ссыльные дни?..»

Тягчайшая весть, как молния, ворвалась в дом. Василий стоял, черный от горя. Вера плакала.

— С ним строили пятилетки…

Отец, оставаясь в своем кресле, опять вспомнил Григория:

«Зачем ему дали броню?.. Незаменимый в тылу!.. А потом… Он ведь просился на фронт добровольцем. Почему не разрешили?.. Если бы в бою сложил голову… не так бы ныло сердце. С годами зарубцевалась бы рана. А эта… до конца моих дней…»

Вера, не утирая слез, спрашивала мужа:

— Кто нам заменит его? Кто?

— Партия… Ленинский Цека…  сказал отец, неожиданно входя в комнату, где стоял приемник. — Партия жива и могуча, как прежде. Она вела и ведет народ…

2

Дождавшись первых проталин, Трофим Тимофеевич перебрался в сад. Опираясь на трость, он каждый день обходил все кварталы, занятые яблонями, и подолгу рассматривал набухающие почки, а позднее — бутоны. Ждал — скоро ли раскроются лепестки?

А вечерами он садился за свой рабочий стол и, вздыхая, долго писал при свете лампы.

Векшина, приехав в сад, нашла его у одного из деревьев, спросила о здоровье.

— Ничего… — отозвался старик с легкой улыбкой, прорывавшейся сквозь белые усы. — Тот раз удержался ноготком за жизнь. теперь я еще потопчу землю.

— Ты крепкой закалки, — подбодрила Дарья Николаевна. — Я где-то читала или слышала, что садоводам да пчеловодам к их веку — большая добавка.

Они прошли в беседку, сели к столу, с которого еще были сметены сухие прошлогодние листья амурского винограда. Дарья Николаевна смахнула их рукой. Трофим Тимофеевич шевельнул пряди бороды, словно для того, чтобы убедиться — не стала ли она еще белее за минувшую зиму, и, подняв глаза на собеседницу, продолжил разговор:

— Когда лежал колодой в постели, больше прежнего тревожился о своем деле; тесто заквасил, а хлеб выпечь не успел. Кто будет хлебопеком? Ну, а теперь вот есть кому передать все с рук на руки, чтобы для народа польза осталась.

— Рано думаешь о замене. Тебе надо еще жить да жить.